Волчий замок

Поднял вервольф длинную руку и указал на меня, и взвился глумливый вой со всех сторон, словно свидетельствуя увиденное. А потом растворился морок в предутренней тьме, и замер мрак вокруг, и утих скрип снега.

В скором времени поняли мы, что одни остались на этой поляне, и нет вокруг никого, но все же стояли спина к спине, одеревеневшими руками оружие сжимая, пока не рассеялась тьма и не забрезжил рассвет.

Не могли мы унести все тела с поляны, потому лишь сняли крестьян и как могли достойно уложили их. Тело Вернера вынесли из леса и в селение перенесли, а где искать тела лесоруба и жены его, рассказали старосте.

В одну ночь потеряв двух товарищей, ошеломлены мы были и подавлены. Вернувшись в дом местного головы, сидели мы там, силясь собраться с мыслями и понять, что далее делать, староста же, подав снедь на стол, стоял в углу безмолвно, указаний ожидая. Не лез кусок в горло ни мне, ни Вигхарду.

— Что же, возвращаться? — спросил я его, и злоба в душе моей всколыхнулась при мысли этой. — За подмогой идти?

До боли стискивал я зубы при мысли о том, чтобы явиться к господину и сказать, что не только не исполнил я волю его, но и двух воинов потерял. Что прямо из-под носа у меня демоны детей забрали, а я отродьям сатаны хвост конский показал. Не в силах я был свершить такое теперь, но и последнего своего соратника в безнадежный бой вести не хотел.

— Возвращаться? — глухо повторил мой товарищ, взор от пола не отрывая. — Возвращаться и друзей оставлять неотмщенными? Возвращаться и позволить этой мерзости думать, что воинов Господа можно воем да плясками запугать?!

Поднял он глаза наконец и взглянул на меня, и едва не отшатнулся я от той ярости, что в них кипела.

— Да, друг Готлиб, я сам говорил, что надо нам за подмогой идти, но было то вечером. Сейчас же утро, а меж тем вечером и утром этим лежит ночь, что все поменяла. Не вижу я дороги домой, покуда в крови сучьих выродков меч не искупаю по самую крестовину. Должно мстить за друзей, а не плакать бесплодно!

Чем дальше, тем больше голос его на рычание походил, и понимал я его, ибо и сам, вспоминая, как нашли мы Вернера и потеряли Гельтвига, чувствовал, как переполняет меня гнев и горе.

— И я бы рад вести тебя в бой, Вигхард. Но что делать, коль не берет тварей железо? Как биться?

Он поднял на меня глаза, и удивление на время согнало злобу с его лица.

— Железо не берет? С чего так решил?

— Гельтвиг ведь говорил, — напомнил я.

— Гельтвиг, — вздохнул воин, головой качнув, — молод был и верил всему, что в детстве слышал. Потому и сгинул. Но ты-то, Готлиб, где твои глаза были? Неужто не видел кровь на поляне?

Уязвленный упреком, вспомнил я поляну ночную в свете факелов, вспомнил кровь застарелую, присыпанную снегом. И кровь свежую, Вернером пролитую. Словно теперь только открылись мои глаза, понял я, что много было той крови для одного лишь человека, куда как много.

— Дорого Вернер свою жизнь продал, в том не сомневайся, — проговорил Вигхард, видя понимание на моем лице. — Да хоть бы о том подумай, почему не напали на нас твари? Коль железа не боялись?

Не в силах сдержаться, я встал и принялся мерить шагами комнату, будто зверь в клетке. Вигхард прав, хоть и должен я признать очевидное и поверить в людских волков, однако ж, не все то правда, что народ болтает. Не все то правда…

Я замер посреди комнаты, словно молнией пораженный. Не все то правда. Не всяк тот человек…

— У кого лик человечий, — прошептал я, и рука сама собой на рукоять меча опустилась.

Ибо стоял позади, ожидая указаний, староста. Тот, что волосом зарос непомерно, и в волосе том седины было немало. Тот, кто высок и скрытен, и лишний раз рта не раскроет, а говоря — зубов напоказ не выставит. Тот, вспомнилось мне, кто сына своего отправил в соседнее селение с вестью о разбое. А ведь знал он, что совсем рядом свора звериная, кровью распаленная, и время к ночи клонилось. Однако ж не побоялся отправить отпрыска, и без волнения говорил, что в ночи вернется он. Из соседнего ли села? Или стае тварей весть он нес одному ему известными тропами, что по их душу воины явились?

И словно вновь стоял я на поляне ночной, и тень предо мной из тьмы соткалась. Рослый, с седой полосой на рыле, зверь указывал на меня непомерно длинной рукой, будто бросая вызов. Или говоря, что встретимся вскоре? Мелькнула перед глазами моими недобрая ухмылка старосты, когда уходили мы в ночь за Вернером. Предстало перед взором тело товарища моего, почти обнаженное, в царапинах и ранах. И крик Гельтвига последний взвился в ушах моих, и дале не могу я уверенно сказать, что было.

А потом увидел себя я стоящим над телом сельского старосты, кое распростерлось на полу, из разрубленной шеи кровь и жизнь изливая. Голова же его у ног моих лежала и смотрела на меня с удивлением, и губы все так же сжаты были в последнем усилии. Дамасский клинок тянул руку, капая кровью на пол, и горячие капли были на моем лице.

— Хоть и понимаю я тебя, Готлиб, — произнес позади товарищ мой, — а все же стоило сначала расспросить.

— Это… он? — спросил я, и голос свой не узнал.

— Так же и я думал, да спугнуть не хотел, — поднялся Вигхард и подошел ко мне. — Думал он, верно, что обхитрил нас. Подслушивал, не боясь кары. Я же так думаю: подними ему губы и увидишь клыки, Готлиб, ибо это Рудольф. Вожак, что себя умнее и сильнее нас возомнил и спрятаться решил под самым нашим носом. Ах, жаль, не я его зарубил, право же.

Я опустился на колени, глядя в удивленные мертвые глаза и положил руку на холодеющие губы. Потянул вверх, обнажая то, что силился скрыть от всех тот, кто Альвином себя называл, покуда жив был. И в тот миг пропустило сердце мое удар и замерло, и в животе моем будто бы глыба льда вдруг очутилась, потому что воочию видел я то, чего видеть не ждал. И замер за моей спиной Вигхард, глядя на открывшееся нам, и думалось мне, что хоть не его рука меч карающий держала, но и он так же холод в сердце почувствовал.

Ибо не было клыков под губами старосты, и даже крепких, по-звериному сильных зубов там не было, но были гнилые и кривые пеньки. Дурные зубы, не большая диковина среди крестьян, особенно столько зим отживших. Не волчий оскал прятал от нас Альвин, но недобрым зрелищем не хотел оскорбить. И глядя на эти кривые, гнилые зубы, думал я, что дорого стоило, наверное, отцу сына своего в соседнее село отправлять, зная о зверях близких. А ухмылка его не могла ли привидеться мне в неверных бликах огня? Скрытен же он был не более, чем другие, коих не рубил я бездумно и безумно доселе.

Выходит, виновен Альвин был лишь в дурных зубах да непомерной косматости. А я, воин Господа, рыцарь Священной Германской Империи, клявшийся подданных ее защищать, не щадя живота своего, я своею рукою жизнь его оборвал только потому, что, не сумев уберечь соратников, нашел на кого вину за то возложить.

Я поднял глаза на Вигхарда, но не увидел в его взгляде того ужаса, что ожидал, хоть и схлынула краска с его лица.

— Нет клыков, что ж. Кто не ошибается, — он дернул плечом. — Однако же, думал я с его щенка ответы получить. Значит, не судьба.

Но, видно, обделил нас Господь вниманием своим и благоволением, ибо ошибаться нам было суждено еще не раз и не два.

В этот миг затопали шаги за дверью, и открылась она, и шагнул через порог старший сын Альвина, отца своего позвав. Войдя же, остановился он у порога, пытаясь высмотреть в сумраке отцову фигуру, но вместо того разглядел его на полу мертвым, и меня подле него с окровавленным клинком в руке. Даже в скудном свете видно было, как отхлынула кровь от лица его, и как затрясся он в испуге, к двери отшатнувшись. Я поднялся на ноги с тяжелым сердцем, намереваясь признать вину и по чести ответить за содеянное, но, видно, по-своему истолковал мое движение и мрачный вид мой сын Алвина.

— Не убивайте, добрый господин, — он пал на колени подле тела отца, прижимая руки к груди. — Или меня убейте, только поклянитесь братика и матушку не трогать. Я все скажу, все…

Все еще в ошеломлении, не понял я слов его и стоял будто глухой. Слишком многое обрушилось на меня за эту ночь и утро, не мог разум мой справиться с этим. Я все смотрел на юношу, стоявшего на коленях предо мной так же, как стоял совсем недавно Гельтвиг, и та же мольба и страх виделись мне в глазах его. И все бы иначе могло пойти, когда б не Вигхард, чей быстрый ум и сейчас не изменил ему.

— Говори, — заговорил он почти ласково, приближаясь к сыну старосты, — Говори все, а не то…

Он широким размашистым движением перехватил меч, и тот злобно прошелестел в воздухе, будто и клинку ярость хозяина передалась.

— С отцом твоим я поспешил, а вот с тобой не стану. А там и до щенка доберемся. Говори.

Голос Вигхарда звучал холодно и спокойно, но в тот миг понял я, что не шутит он. И если понадобится, то и до младшего сына старосты очередь дойдет. И не мог я в тот момент верно сказать, стану ли я его останавливать.

Видно, то же и юноша почуял, потому что побледнел он еще сильнее, хоть и не думал я, что сильнее можно. В страхе своем даже забыл он, что клинок Вигхарда чист, и что кровь лишь на моем.

— Я… я скажу… Не троньте братика, герр рыцарь, Христом заклинаю…

— Говори, — оборвал его я. — Клянусь Господом, если все расскажешь, ни тебе, ни семье более урону не будет.

— О… отец… Он уходил в лес временами. Он говорил, так надо. Иначе придут за нами.

— Куда ходил?

— Я покажу… Он мне меты показал, сказывал, что если с ним что… то я должен. К условному месту.

— Он тебя туда послал, когда мы приехали?

Юноша истово закивал, стискивая руки подле груди.

— Да! Да. Сам он при вас остаться должен был.

— Что делал в лесу?

— Знак оставил, как отец учил. Если воины в деревне или еще какая опасность — сломанную ветвь на камне оставлять.

— Значит, знаки тварям подавали?

Юноша сжался, съежился на полу, не в силах поднять глаза.

— Это неправильно, но я не мог ослушаться. Иначе они бы… и братика…

— Ах ты стервь, — жарко выдохнул Вигхард. — Ты их предупредил о нас!

Он шагнул вперед, занося меч, но я ухватил его за запястье, не дав ударить.

— Нет, Вигхард.

— Это из-за него!

— Нет, я сказал. Я поклялся.

Воин отступил, дрожа от ярости, я же вновь приблизился к юноше.

— Возле того камня… кто знаки видит?

— Не могу знать, господин, — замотал головой сын старосты. — Никого там не видел я, а отец не сказывал. Я лишь только ветвь оставил, но…

Он вдруг поднял взгляд и посмотрел мне в лицо, и увидел я в нем то, что хотел бы видеть в лице Гельтвига накануне.

— Там за камнем… скалы начинаются, грядой каменной вглубь леса и вверх ведут. А ведь сказывают, что Волчий замок на скале стоял. Верно, там их логово, герр рыцарь, — он вдруг прянул вперед, к моим ногам потянувшись. — Вы воин Христа, господин, вы ведь… Вы ведь можете, вас Бог хранит…

Он смотрел на меня снизу вверх, и в глазах его я видел боль и ненависть, но не ко мне, убийце отца его, а к демонам лесным, что все окрестные деревни в страхе держали и жуткую дань собирали долгие годы. Замер я, во взгляд этот окунувшись, и вдруг понял, что пути назад нет у меня. Не может воин уйти, за товарищей не отмстив, и не может рыцарь уйти, мольбы о помощи отринув, и не может считающий себя человеком оставить детей противным Господу тварям на кощунственное поругание, что в полнолуние должно было свершиться вновь, как когда-то. Лучше смерть, чем бесчестие, так заведено испокон века на священной земле Империи, на том и стоит она.