Измена. Право на семью

Глава 52. Буду подслушивать

— Иди ложись, я ее на себя возьму, — говорит Валерий у детской комнаты и тянется к Соне, которая с упрямым покряхтыванием пытается залезть мне под декольте.

— Ее покормить надо.

Молчание, и Валерий не собирается уходить. Неловкость достигает пика, когда он шепчет:

— Я хочу поприсутствовать.

— Зачем?

— Мне… — он на секунду замолкает и нерешительно выдает, — любопытно? Или это тебя смутит.

— Я понимаю, что в кормлении ребенка нет ничего постыдного, но да, смутит, — медленно киваю я.

— Почему?

Я стесняюсь не голой груди. Я впущу Валерия в очень интимный круг, в который вхожи только я, Соня, мама и наша няня. Задумываюсь над тем, что я дура какая-то. Спать в одной кровати отказываюсь и не согласна делиться уютными моментами грудного кормления.

— Ладно, — поднимаю взгляд, — поприсутствуй.

Возможно, у отцов поздно включается отцовский инстинкт, как раз таки по причине того, что они дистанцированы от множества ситуаций с ребенком. Они их не вынашивают, не рожают и не кормят, и их взаимодействие нарастает, как только малыш становится старше.

Я опускаюсь в кресло у окна, оголяю плечо и грудь и прикладываю к ней голодную Соню. Валерий сидит на пуфике с круглыми глазами.

— А тебе не больно?

— Иногда прикусывает, — шепчу я, — но редко. Соня очень… как бы это сказать… деликатная?

— Она часто толкалась?

— Да.

— И что…

— Что я чувствовала? — заканчиваю тихий вопрос Валерия.

— Да.

— Это очень странное ощущение, когда в твоем животе устраивают чуть ли не пляски, — слабо улыбаюсь я. — Иногда Соня как пнется куда-нибудь под ребро, что аж слезы из глаз, но значит, что-то не нравится. Лежу, например, не так.

— То есть он и в животе вредничала? — недоверчиво уточняет Валерий.

— Да.

— Мне жаль…

— Она же ребенок и…

— Я не про это, Вика, — встает и подходит к окну. Минуту молчит и продолжает. — Ты вынашивала моего ребенка, а меня, как отца, не было рядом. Да, жили мы в одном доме, пересекались, но… ты родила целого человека.

Разворачивается ко мне и в живом изумлении повторяет:

— Целого человека.

— Я тоже часто удивляюсь, — честно отвечаю я и улыбаюсь. — И что самое невероятное, что этот человек похож и на меня, и на тебя.

— И то, что она на меня похожа тебя злило? — Валерий хмурится.

— Вовсе нет, — серьезно смотрю в его глаза. — У меня хватило ума не перекидывать обиды на нашу дочь, что удивительно, конечно, но вот от ревности меня ничего не уберегло. Я бы тебя к ней вообще не подпускала.

— Да, я это уже понял.

— И ты ведь будешь любимым папой.

— Очень на это надеюсь.

— А ты понимаешь, что это большая ответственность быть любимым папой? — едва слышно и дрожащим голосом спрашиваю я. — Ведь только любимые сильнее всего разочаровывают.

— Понимаю.

— И сразу оговорюсь, речь не идет о том, чтобы потакать всем капризам и, например, разрешать сладкое в неограниченном количестве.

Да, я на мгновение пугаюсь того, что Валерий по-своему интерпретирует мои слова и в погоне за “хорошим папой” устроит маленькой принцессе вечный праздник с конфетами, игрушками и мультиками, лишь бы она не плакала.

— Ты должен быть примером и авторитетом, — тихо продолжаю я. — Не тираном, а авторитетом. Понимаешь?

— Понимаю, что будет сложно.

Соня сыто отворачивается от груди, и я ее передаю Валерию:

— Поменять подгузник, переодеть и спеть колыбельную, а я поприсутствую, — мило улыбаюсь и оправляю платье. — Мне тоже очень любопытно посмотреть, как ты справляешься с обязанностями отца-молодца.

— Слышу издевку, — со лживой обидой отвечает Валерий и шагает к пеленальному столику.

— Есть чуток.

— Это потому что ты голодная, — хмыкает, и кидает взгляд на сэндвич, что стоит на комоде. — Заждался он тебя.

И мне уютно от его слов, будто он накинул мне на плечи теплый плед. Я не испытывала с ним подобного ощущения в прежние дни. Я злилась, обижалась и хотела спрятаться, чтобы не видеть его, а теперь он рядом. И как много в этом “рядом”, и как страшно потерять это чувство и вновь нырнуть в неприязнь и агрессию.

Жую сэндвич, наблюдая за тем, как Валерий возится с Соней, и вижу в его неловкой заботе теплую красоту отцовства, которое расцветает здесь и сейчас. Он не чужой мужик, который волей случая закинул в мир свои гены, а отец, и в его глазах — нежность к сонной крошечной девочке, что морщит носик и зевает.

— Ценные указания будут? — Валерий кидает беглый взгляд на меня.

— Нет, — кусаю сэндвич и бубню, — продолжай.

— Я себя очень неловко чувствую.

— Это ты мне говоришь? — смахиваю с уголка губ крошки. — Я перед тобой как ожившая Мадонна да Винчи сидела. Вот это было неловко.

— Это было трогательно, — Валерий застегивает липучки подгузника и подхватывает бодик с желтым утенком. — Ты такая уставшая, а она сопит, кряхтит и на тебя глазки косит. Будь я да Винчи, то тоже бы побежал за кисточками. И серьезно, — вновь на меня смотрит, — иди спать. У тебя уже самой глаза слипаются. Вот-вот сползешь по стеночке. Я тут справлюсь.

Отставляю тарелку, наклоняюсь к Соне и целую ее крошечную ладошку:

— Спокойной ночи.

А после касаюсь щеки Валерия, вглядываясь в его удивленные глаза:

— От колыбельной не отвертишься, и радионяню не выключай. Я буду подслушивать.