Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы

4

Здесь было пусто и тихо, несколько официанток, негромко переговариваясь, убирали посуду и снимали скатерти. Тая стояла на своем месте и наливала какому-то парню шипящую воду из бутылки. Когда я подошел, она несколько секунд смотрела на меня, словно не узнавая, и вода пролилась мимо стакана. Розовая и шипящая, она растекалась по светлому мрамору. Я постоял так, ничего не говоря, потом взял бутылку из Таиных рук и поставил ее. Она нахмурила брови и, пристально глядя на меня, сказала каким-то странным и недоверчивым голосом:

– Почему синий?

Я сказал:

– А что? Разве некрасиво?

Она всё еще смотрела на меня недоверчиво и словно изучая, словно ища каких-то особых примет, некогда бывших и известных ей одной.

И непонятно мне было, как она меня встречает, похоже, что совсем отвыкла, стоит чужая и прохладно вежливая, только интересуется, что с человеком сделалось, почему лицо у него не такое, как у всех, а голубое, изрытое, в пятнах. Она сказала, словно раздумывая, автоматически вытирая лужицу на мраморе своими расторопными руками:

– Почему некрасиво? Не знаю. Необыкновенно как-то, было лицо, а вдруг вот так. – Она наклонилась ко мне через прилавок: – Думаешь, сюрприз сделал? Как бы не так. Уже сообщили. Я давно тебя поджидаю.

Я сказал:

– Кто сообщил?

– Беспроволочный телеграф. Дружки твои, товарищи. Так что вот: я уже давно жду.

Она показала глазами на мое лицо.

– Как это получилось?

Я сказал:

– Развел фосфору для хлопушек. В кружке. Чересчур круто замесил, а в комнате жарко. Тесто-то и высохло. А в нем ложечка торчит, которой замешивал. Хозяйкин мальчик, пять лет, подходит и к ложечке тянется. Я его оттолкнул и инстинктивно сам за ложечку эту схватился. Ну все в дыму, ночь в Крыму, ничего не видно. Хорошо, что глаза не выжгло. Тебе нравится? Волнующий рассказ?

Она откинулась назад. Это правда, довольно верно подметил гражданин оберман там, в душе, – красивая она, статная, спину держит, как королева, и бровь какая надменная, и улыбка повелительная, да, надо признать – есть в ней, что там говорить, есть.

Она сказала:

– Даже не поздоровались…

– Не важно, – сказал я, – хорошо, что увиделись.

– Два года прошло, – сказала она, – интересно как всё на земле, два уже года… Большой срок. – Она поглядела куда-то вдаль и бросила: – Вы в Ташкенте долго как сидели. Что так? Там, говорят, девушки интересные…

– И в Свердловске тоже интересные, – сказал я, – и в Вологде.

– Нет, в Ташкенте всех лучше, – упрямо сказала она, – там наездницы красивые…

И она снова приблизила ко мне свои глаза. В них кипела злость, как лава в кратере вулкана. Брови у нее сошлись на переносице.

Я улыбнулся.

– В Риге, вот где девушки, – сказал я миролюбиво. – Ну да и в Таллине тоже.

Она ничего не ответила мне и отвернулась. С другой стороны к буфету подходил Лыбарзин. Я стал к нему спиной и, отступив на шаг, спрятался за кофейным аппаратом.

Он весело сказал:

– Дайте, пожалуйста, сигарет с фильтром.

Я не оборачивался. Тая прошла мимо меня и взяла со стеклянной полочки пачку. Когда она вернулась на место, я услышал, как Лыбарзин тихим, заговорщицким голосом произнес:

– Как уберетесь, я провожу вас. Разрешите?

Она промолчала. Он еще более понизил голос:

– Может быть, зайдем куда-нибудь? Посидим часок где-нибудь в тепле и уюте. Разопьем бутылочку твиши…

– Что вы, – сказала Тая, – я не пью.

– Ну какое же это питье! – проворковал кавалер. – Просто отдохнем: сидишь, котлетку по-киевски жуешь, оркестр стиляжку дует, разве плохо?

– Здоро́во, – сказал я, – как будто знакомый голос?

Лыбарзин узнал меня и заморгал глазами.

– Здравствуйте, – сказал он растерянно, – вы уже приехали?

– Нет еще, – сказал я, – это я тебе снюсь.

Он улыбнулся и затоптался на месте. Он не знал, что делать дальше. Я мешал ему, ему хотелось договориться с Таей, а тут свидетель, третий лишний, а Тая смотрит на нас независимо, со спокойным любопытством, кто знает, что она хочет сказать. Он переминался с ноги на ногу, и на него просто жалко было смотреть, неловко как-то. Но я вовсе не собирался помогать ему. Меня раздражал ее вид, будто она хотела сказать: «А что? А почему бы и нет? А тебе какое дело? Захочу и пойду с ним в ресторанчик кушать котлетку, ты мне не указ».

Меня от этого тошнило. И в эту минуту я твердо решил: пусть между нами всё пошло к черту, мы все равно разойдемся, не прощу голубую «Волгу», никогда, но уж Лыбарзина-то между нами не будет, не из той он колоды, пусть кто угодно, но Лыбарзина не пущу в свою судьбу, не могу видеть подкрашенные бровки, потные руки, платочек на шейке, томные эти улыбочки. Если эта дура сама не понимает, я ей покажу сейчас. Держитесь, Крашеные Бровки!

Я сказал:

– Ты что так быстро укатил тогда?

– Вызвали, – сказал он с достоинством, – в Пензу, для укрепления программы.

– А, читал, – сказал я, – статья в «Пензенском рабочем». Что это они так на тебя навалились? Может, ты и вправду частенько сыплешь, но за что же в безвкусице обвинять? «Пошлая манера», «заигрывание с публикой»? Это слишком!

Он покраснел.

– Враги у всех есть, дядя Коля, – он скорбно поджал губки.

Ах вот что, ты пострадал, значит, от тайных интриг своих коварных соперников.

– Козни, знаете, зависть…

– Да, конечно, – сказал я, – все-таки ты чересчур поспешно уехал… Проститься надо было.

– Спешка, дядя Коля, реклама, реквизит, билеты, всё один, дядя Коля, всё сам, знаете наши порядки.

– Ну, все-таки хорошо, что встретились, – сказал я добродушно.

Он подумал, что пронесло, и засуетился.

– Конечно, хорошо, все-таки старые товарищи. Таисия Михайловна, нет ли у вас винца хоть какого-нибудь? Мы бы выпили со свиданьицем.

Но нет, не пронесло. Он ошибался.

– Не надо вина, – сказал я, – денег нет.

– Запрещено, – сказала Тая, – давно не торгуем.

Я сказал:

– Нет, Лыбарзин, нет, нет. Денег нету.

Он сказал с широким жестом:

– А у меня есть. Я заплачу…

Я сказал:

– Нет, так не пойдет. Я сам за себя всегда плачу. Но раз у тебя есть деньги, отдай мне сто рублей, что брал в Ташкенте.

Это было хуже, чем нокаут. Я даже пожалел его, ни к чему это было, не в моем характере, это во мне тот, другой нокаут работал, который я получил в душе. Лыбарзин сказал упавшим голосом:

– В получку отдам, дядя Коля, ладно? Сейчас у меня нету такой суммы…

Тая стояла с каменным лицом. Она и бровью не повела. Так, только глянула на меня мельком. А я успел увидеть, что там, на дне ее глаз, где раньше клокотала лава, теперь прыгает смех. Она опустила ресницы.

Я сказал:

– Жаль. Ну, на нет и суда нет. До получки я, конечно, дотяну, не помру с голода. А выпить для встречи надо бы. Коньяку, что ли… Налей-ка, Тая.

Она испуганно посмотрела на меня и хотела было сказать, что нету, запрещено и еще что-нибудь, но я смотрел на нее строго, прямо в глаза, и она вдруг поняла что-то, и смутилась, и наклонилась куда-то под стойку, и достала бутылку армянского «три звездочки», единственного, который я пью, и налила две рюмки.

Я сказал:

– И себе, Тая, налей. В честь моего приезда. Ничего.

Она не ответила ни слова. Взяла маленькую и налила себе.

Лыбарзин обиженно надул губки:

– Ну как же это, Таисия Михайловна? Ведь я же просил, а вы отказали. Запрещено!.. Для меня запрещено, а для Николая Иваныча…

Тая сказала ему ласково и увещевательно, как маленькому:

– Нельзя вам равняться…

У него разбежались глаза. Я такого никогда не видел. Один зрачок в левом углу глаза, а другой – в правом. Феерия-пантомима.

Он пробормотал:

– Не буду я пить.

Но я сделал вид, что не расслышал.

– Ну, – сказал я, – за здоровье Таисьи Михайловны! – И выпил.

Сразу за мной выпила и Тая. Лыбарзин выпил третьим. Тая нарезала ломтиками крупное желтое яблоко.

Издали кто-то махнул мне рукой. Это был Панаргин, помощник Вани Русакова. Высокий и медлительный, он подошел ко мне и быстро сунул для рукопожатия шершавую руку. Небрежно кивнул Лыбарзину. Тае отдельно. Лицо у него было в крупных, сползающих книзу морщинах, выражение глаз, красных и воспаленных, тревожное.

– Выпьешь? – сказал я.

– Не до того, – прогудел Панаргин, и так как мне было хорошо известно, что ему всегда было именно до того, я спросил его:

– Что с тобой?

– Плохие дела, брат, – сказал Панаргин мрачно.

– Говори скорей.

– Лялька болеет, а Русакова нет.

– Где же он?

– Завтра объявится. Черт его дернул лететь самолетом. Теперь припухает в Целинограде. У них там невзлетная погода…

– Что с Лялькой?

– Болеет, ну… не знаю… Вид плохой, стонет. Пойдем посмотрим!

Я сказал:

– Пошли.

– Будь друг, – обрадовался Панаргин, – сделай милость. Ум хорошо, а два – сам знаешь. Стонет, не ест, беда на мою голову.

– Бежим, – сказал я, выгрызая зернышки из яблока. – Тая, заверни мне булочек десяток.

Она кивнула.

– Я не за себя, – сказал Панаргин, – ты не думай. Ляльку жалко. Ведь это какая артистка! Безотказная. Разве она слон? Золото она, а не слон! Лучше любого человека.

– Не канючь, – сказал я. – Сейчас поглядим. Пойдем. – Я обернулся к Тае. Она протянула мне пакет. Там лежали плюшки. – За мной, – сказал я Тае, – ладно?

– Не беспокойся, – сказала она.

Лыбарзин делал вид, что плохо понимает, о чем мы говорим с Панаргиным. Ему не хотелось идти с нами и возиться с какой-то больной слонихой. У него, вероятно, были кое-какие денежки в кармане, и он томился возле Таи. В нем еще жила надежда на бутылочку твиши, на тепло, и на уют, и на оркестр, который «дует стиляжку».

Я сказал:

– Я сегодня у тебя ночую, Тая.

И пошел на конюшню.