Перед судом народа

В ЗАСТЕНКАХ ГЕСТАПО

Утром к зданию, в котором шло судебное заседание, подошёл седой старик Никита Иванович Бронник. Он стал просить часовых:

— Товарищи, пропустите меня в зал. Я хочу слышать приговор над убийцами моей жены и моей дочери.

Никита Иванович Бронник лежал больной, когда немцы поволокли в подвалы гестапо его дочку, молодую учительницу Веру.

— Отец! Я уйду с Красной Армией, — говорила она мне, когда немцы приближались к Краснодару. Не могу я жить при немцах, не могу служить им...

Вера ушла, но была схвачена гестаповцами. Её хотели склонить на предательство. Её пытали, над ней чудовищно издевались. Молодая учительница до конца осталась верной дочерью советского народа. Гестаповцы убили её. Жена Никиты Ивановича пошла, чтобы узнать о судьбе арестованной дочки. Пошла и не вернулась. И её бросили палачи в подвалы гестапо, и её растерзали насмерть. Осиротел Никита Иванович Бронник.

— Пройдите, отец... — сердечно сказал молодой часовой, пропуская старика в зал суда.

Много было здесь людей, близкие которых погибли от руки немецких оккупантов и их пособников.

В зале напряжённая тишина. Свидетели рассказывают о зверствах гитлеровских захватчиков.

Трудно, очень трудно было сдержать волнение, слушая показания свидетелей. Секундами казалось, что ты больше не выдержишь, что ты больше не в состоянии слушать. Трупы и трупики. Горы трупов. Задушенные. Расстрелянные. Повешенные. Изнасилованные. Сожжённые. Девушка, у которой рот превратился в сплошную кровавую рану. Девочка, которой немец Раббе со смехом ткнул горящую папиросу в глаза. Полуобгорелое тело красноармейца узбека, сожжённого заживо гитлеровцами. Синенькая майка ребёнка, выкопанного из ямы. Майку задели колхозницы серпом, потянули и вскрикнули — мёртвый мальчик. Стали копать и увидели — задушенные дети, 42 задушенных ребёнка. Застывшая голова семнадцатилетнего комсомольца-школьника Владимира Головатого. Юная голова, на которой кожа вздёрнута от лба к затылку вместе с волосами.

— Волосы у него были большие, пышные, — Тихо сказал свидетель-отец и вздрогнул. И вместе с ним вздрогнул весь зал.

— Вы не могли ошибиться? — спросил председатель суда. — Вы уверены, что это было тело вашего сына?

— Один он у меня, — всё мне в нём знакомо, — ответил Дионисий Антонович Головатый. Он плакал.

У всех нас, сидящих в зале, ещё была перед глазами сорванная гестаповцами кожа с чудесными густыми волосами советского юноши Володи, а уже перед судебным столом стоял следующий свидетель. Это был рабочий Коломийцев. Глухим от волнения голосом рассказывал он, как искал среди сотен, среди тысяч трупов мирных Краснодарских жителей свою жену Раису. Он нашёл её.

— Лицо её было изуродовано... один глаз придавлен... на теле полосы... тёмные такие.

Рабочий Коломийцез провёл рукой по виску. Пальцы дрожали. Потом он медленно повернул голову к скамье подсудимых, и глаза его встретились с глазами гитлеровских ублюдков.

Они побледнели и притихли. Они поджали хвосты, эти подлые твари. Им стало не по себе. Они почувствовали гнев народный и надвигающийся час сурового возмездия. Тищенко втянул голову в плечи. Пушкарёв спрятался за его спиной. Тяжело задышал кулак Ластовина. Нервно зевнул Котомцев. Зацарапал желтоватым ногтем перила перегородки Речкалов...

А свидетели всё говорили... Одни плакали, вспоминай пережитые издевательства, другие сжимали кулаки и требовали расплаты.

Немцы-гестаповцы допрашивали арестованных жителей в пьяном виде. Немцы били их шомполами, палками, нагайками, коваными сапогами, вырывали волосы, срывали ногти. Гитлеровские офицеры насиловали арестованных женщин и девушек. Особенно зверствовал шеф гестапо полковник Кристман.

Свидетели рассказывали, как выволакивали после допроса из кабинета Кристмана окровавленных советских людей.

Они не выходили, их выносили. У них были обезображенные, покрытые синяками и кровоподтёками лица. У некоторых были переломаны руки и ноги. Полумёртвых от побоев, пыток, голода и жажды гестаповцы поили солёной водой.

Перед всем миром разоблачала свидетели звериное нутро гитлеризма.

— Вот он! Вот сидит... в голубенькой рубашечке, — с ненавистью воскликнула свидетельница Мирошкина. Оно была схвачена гестаповцами, над ней издевался вместе с немцами Василий Тищенко, выпытывая, кто из её семьи в рядах Красной Армии.

— Подсудимый Тищенко, вы подтверждаете показания свидетельницы? — спросил председатель суда,

— Да,— уронил мертвенно бледный Тищенко и отвёл бегающие глаза в сторону.

Они были прижаты к стенке, эти фашистские прихвостни. Они боялись свидетелей, боялись фронтовиков, прибывших на суд из воинских частей Красной Армии и не спускавших острых взглядов с побледневших физиономий убийц.

А свидетели всё говорили...

— Женщин, сидевших в нашей камере, приводили после допросов в таком состоянии, что их нельзя было узнать,— рассказывала свидетельница Климова. Она тоже была брошена в подвал гестапо.

— Как сейчас помню, вернулась одна девушка, молоденькая такая, с допроса... На ней лица не было, вся в крови, опухшая, платье разорвано... Немецкие офицеры раздели её, привязали к столу, завели патефон и, пока пластинка играла, били её смертным боем... Девушка эта ни в чём не признавалась. Немцы снова заведи патефон и били, били, били до тех пор, пока опять не проиграла пластинка. И так два часа!

Сотни советских граждан были расстреляны немцами около виноградников совхоза № 1, в окрестностях Краснодара. Ирина Талащенко, Мария Денисенко и другие работницы совхоза были очевидцами этого жуткого расстрела. Ирина работала на обрезке винограда. Она слышала выстрелы, плач детей, вопли матерей. Она слышала чей-то душераздирающий крик:

— Господи, сколько нас здесь, безвинных!

Врач краснодарской городской больницы Козельский рассказывал, как расправились гестаповцы с больными.

В коридорах больницы раздался топот кованых сапог. Это приехал немецкий тюремный «доктор», гестаповский палач Герц. Его сопровождали офицеры. Герц согнал в кабинет главного врача всех медицинских сестёр и врачей больницы. Он снял с пояса револьвер, положил на стол и, играя им, спросил ломаным русским языком:

— Коммунисты, комсомольцы, евреи есть?

Услышав, что среди врачей коммунистов, комсомольцев и евреев нет, Герц заявил:

— Я германский офицер, мне приказано изъять отсюда больных. Немецкое командование приказало, чтобы больных во время войны не было. Они должны быть уничтожены. Понятно? Как их уничтожат, вас не касается.

Врачи побледнели. Кто-то спросил растерянно:

— А как же выздоравливающие? Ведь они скоро поправятся. Ведь это почти уже здоровые люди!

— Молчать! Об этом я скажу вам после,— резко оборвал Герц.— Понятно?

Врач-свидетель Козельский рассказывал:

— Я вышел во двор и увидел, что, пока Герц нас собирал, уже началась погрузка в «душегубку». Сначала больные не догадывались, в чём дело,—им сказали, что перевозят в другую больницу. Но потом догадались. Крики и вопли раздирали душу. «Душегубку» загрузили доотказа. Она отвозила жертвы и возвращалась за новыми... За несколько рейсов немцы умертвили 300 больных!

Больных, которые не могли идти, выносили на носилках и сбрасывали в кузов автобуса смерти.

Точно так же поступили злодеи и с больными Березанской лечебной колонии. Их избивали, скручивали им руки и швыряли в «душегубки».

— Русский больной газом капут,— сказал, ухмыляясь, гитлеровский солдат. Это слышала свидетельница санитарка Мохно.

Так было в больницах для взрослых, так было и в детских лечебницах.

— Когда стали сажать в «душегубку» больных детишек... один мальчишечка... Володя Зузуев его зовут, словно чувствовал... он выглянул из двери и закричал: «Прощай, товарищ Сталин, прощайте, нянечки, я больше не вернусь!» И двери закрылись... Пока я живу на свете, не забуду этого страшного часа,— рассказывала работница детской больницы Иноземцева.

Мы все, сидящие в зале, словно услышали голос ребёнка.

Мы все замерли. Молодой боец-конвойный, стоявший до сих пор неподвижно у скамьи подсудимых, перевёл глаза на арестованных, и глаза эти блеснули вдруг, точно два клинка.

И мы все, присутствующие в этом зале, — и муж отравленной в «душегубке» Раисы, и отец замученного юноши Головатого, и старик Бронник, и кубанские колхозницы, которые тихо плакали, вытирая глаза концами головных платков,— все мы повернули свои лица к перегородке, за которой ёжились эти прокажённые.

— Звери.. Гады!, Придёт им конец! — пронёсся гневный шепот в зале.

...Немцы вталкивали в «душегубки» взрослых, а за ними, как поленья дров, швыряли маленьких детей. Одна мать не вынесла страданий своего ребёнка и бросилась ему на помощь. Её сшибли с ног ударом приклада. Ребёнок, которого тащили в автобус, укусил немца за руку. Тогда другой гестаповец прикладом размозжил ему голову. Брызнул детский мозг...

— Что вы делаете, ведь меня ни разу не допрашивали,— кричала одна из женщин, которую впихивали в «душегубку».

Свидетельница Гажик жила рядом с домом, где помещалось гестапо.

— Я много раз слышала женские крики и детский плач. Они раздавались из подвала гестапо. Я слышала слабые голоса: «Глоток воды! Ради бога, глоток воды! Мы умираем!» Когда часовой зазевается, мне удавалось сунуть в окно через решётку кружку с водой или корку хлеба, я тогда я слышала детские голоса: «Не пей, не пей всё,

оставь мне хоть каплю». Я видела через забор, как сажали людей в серую машину. Я слышала собственными ушами, как пятилетняя девочка, не понимая, что происходит, кричала матери, которую волокли в машину:

— Мамочка, мамочка, я поеду с тобой!

Тогда немецкий офицер вытащил из кармана тюбик и смазал девочке губы каким-то веществом. Девочка затихла, и её бросили в кузов...

Собираясь удирать из Краснодара, немцы стали поджигать дома. Они подожгли здание Госбанка, табачного склада и многие другие. Потом они подожгли здание гестапо, в подвалах которого были заперты люди.

— Я потом была в этих подвалах, — рассказывала свидетельница Гажик. — Первое, что я увидела, был труп с отрезанными руками. Кругом лежали обугленные трупы людей и рядом с ними — покоробившиеся от жары банки из-под бензина. Трупов было так много, что нельзя было их сосчитать. И не только в подвалах! Весной нам отвели под огород участок во дворе дома, где помещалось общежитие «Зондеркоманды» — вот этих!

Свидетельница гневно указала на скамью подсудимых.

— Когда мы начали копать, нашли несколько трупов замученных советских людей... Это они их убили! Они!

Страшен был рассказ свидетелей о том, как немцы заживо сожгли людей.

— К нам в дом заполз неизвестный человек. У него было полуобгорелое тело...— рассказывала свидетельница Рожкова.— Он весь был изранен, обожжён, челюсть у него была сбита набок. Он успел только сказать нам, что он пленный красноармеец-узбек. Он выбрался из подвала гестапо после того, как рухнуло подожжённое здание. Он сказал, что в камере, где он сидел, было 40 человек, но спасся только он один, остальные все заживо сгорели... Мы положили красноармейца на постель, стали ему помогать, но он умер...