Оторванный от жизни

XXII

Подобно пожарам и железнодорожным катастрофам, нападения случались по несколько зараз. Дни сменялись, и ничего не происходило, а потом вдруг начиналось целое празднество насилия – почти всегда из-за того, в каком состоянии пребывали санитары, а не из-за излишней агрессии со стороны пациентов. Я могу вспомнить несколько особенно запомнившихся мне случаев дикого насилия. Пять пациентов в нашем отделении были постоянными жертвами. Трое из них были особо невменяемы и страдали без остановки: ни дня не проходило без того, чтобы их не наказали. Один из них, идиот, не мог убедительно говорить даже при самых благоприятных обстоятельствах; его забили так, что, когда мимо проходил санитар, он начинал кружить рядом с ним, как измученная собака кружит около жестокого хозяина. Если он отходил слишком далеко, санитар прямо на месте наказывал его за подразумеваемое, но бессознательное оскорбление.

В «Стойле», в камере рядом со мной держали молодого человека, который настолько выжил из ума, что был абсолютно невменяем. Его преступление заключалось в том, что он ничего не понимал и не подчинялся. День за днем я слушал, как удары и пинки сыплются на его тело. Было больно слышать и невозможно забыть его мольбы о помощи. Странным было то, что он выжил. Стоит ли удивляться тому, что этот человек, «буйный пациент», которого заставляли быть буйным, не разрешал санитарам его одевать! Но у него был друг с остатками разума, сосед по отделению, который мог убедить его одеться, когда санитары считали, что с ним больше ничего не сделать.

Из всех известных мне пациентов насилие чаще всего применяли по отношению к безумному и невменяемому мужчине шестидесяти лет. Он был беспокойным и все время говорил или кричал, как и любой другой человек под давлением бреда. Этот мужчина был совершенно уверен, что один из пациентов украл его живот; возможно, он думал так из-за полноты последнего. О своей потере он говорил горестно, даже когда ел. Конечно, попытки убедить его в обратном не имели никакого эффекта; монотонное перечисление бед сделало его крайне непопулярным среди тех, кто должен был о нем заботиться. Милости от них он не видел. Каждый день, включая ночные часы, когда на дежурство заступала другая смена, его избивали кулаками, древками метел и часто – тяжелой связкой ключей, которую санитары носили на длинной цепи. Его пинали и душили, и еще хуже ему приходилось потому, что он практически постоянно находился в «Стойле». Этот мужчина стал исключением из правил (подобное насилие часто приводит к смерти пациента) и прожил долгое время – пять лет, как я выяснил позднее.

Еще одна жертва, мужчина сорока пяти лет от роду, раньше был успешным предпринимателем. У него была сильная личность, и черты его здравых дней влияли на его поведение, когда он сошел с ума. Он страдал от экспансивной формы прогрессивного паралича и находился в состоянии, отмеченном преувеличенной радостью бытия и бредом величия, которые являются симптомами этой болезни, а также еще нескольких разновидностей. Прогрессивный паралич, как известно, считается неизлечимым, а продолжительность жизни больных составляет три-четыре года. В данном случае, вместо того чтобы сделать последние дни пациента приятными, санитары подвергали его такому «лечению», от которого сошел бы в могилу и здоровый человек. Я выносил лишения и муки в больнице штата в течение одного месяца. К этому мужчине относились куда хуже на протяжении нескольких.

Я свел знакомство с двумя веселыми и остроумными ирландцами. Оба были рабочими. Один подносил кирпичи и был здоровяком. Когда он лег в больницу, его сразу поместили в отделение для буйных, хотя его «буйство» состояло лишь в том, что он всех раздражал. Он постоянно делал некие обыденные вещи после того, как их запрещали. Санитары даже не посмотрели на состояние его рассудка. Повторение запрещенного они истолковали как намеренное неповиновение. Физически он был силен, и они хотели подчинить его. Я не видел нападения, с помощью которого они надеялись сделать это, но слышал его. Все случилось за запертой дверью. Я слышал глухие удары, крики о помощи – до тех пор, пока у пациента не осталось сил, чтобы умолять сохранить ему жизнь. Несколько дней этот побитый Геракл едва ходил по отделению и жалостливо стенал. Он говорил, что у него болит бок и ему трудно дышать: вероятно, у него было сломано несколько ребер. Его часто наказывали – за то, что он жаловался на наказания. Но позднее, когда он поправился, его хорошее настроение и природная смекалка вернули прежнее отношение санитаров.

Преступление другого пациента было симптомом его болезни – он постоянно болтал. Он не мог остановиться точно так же, как не мог по команде выздороветь. И, однако, если ему говорили замолчать, а он этого не делал, это становилось предлогом для наказания. Однажды санитар приказал ему замолчать и сесть в дальнем конце коридора, примерно в двенадцати метрах. Пациент очень старался повиноваться, он даже бросился бежать, чтобы обогнать санитара. Когда они проходили мимо места, где сидел я, санитар ударил его ниже уха. Пациент упал и едва не ударился головой о стену.

Санитар обратился ко мне:

– Ты это видел?

– Да, – ответил я. – И я этого не забуду.

– Да, доложи доктору обязательно, – буркнул он, явно с презрением и ко мне, и к врачу.

Санитар, так страшно избивший меня, особенно отличался тем, что не обращал внимания на возраст. Не один раз он жестоко нападал на мужчину, которому было за пятьдесят (казалось, что он намного старше). Мужчина был штурманом на корабле у янки и в свои лучшие годы мог бы с легкостью победить обидчика. Сейчас он был беспомощен, поэтому ему приходилось подчиняться. Однако его старый мир оставил его не полностью. Его часто навещала жена: из-за состояния, в котором он находился, ей позволяли сидеть с ним в палате. Однажды она пришла через несколько часов после того, как он был жестоко избит. Разумеется, она спросила санитаров, как он умудрился так пораниться: у него был подбит глаз и синяки по всему лицу. Согласно своему кодексу, они соврали. Добрая жена, возможно, сама из янки, не поверила ни слову. Ее подозрения о том, что на мужа напали, только подтвердились в конце визита. Другого пациента, иностранца, ударили два или три раза, пока грубо волокли по коридору. Я был свидетелем этого – и это же увидела его добрая жена. На следующий день она пришла снова и забрала мужа домой. Спустя несколько, вероятно, бессонных ночей она вернула его в больницу и доверила Богу, чтобы тот защитил его, поскольку в государство веры уже не было.

Еще одной жертвой был мужчина шестидесяти лет. Он был довольно безобиден и, как никто другой в отделении, занимался своим делом. Вскоре после того, как меня перевели из отделения для буйных, на него напали и сломали ему руку. Санитар (тот самый, что бил меня) был немедленно уволен. К несчастью, передышка для больных была краткой: этот самый мужлан, как и другой, которого я упоминал, нашел работу в больнице в тысяче километров отсюда.

Смерть от насилия в отделении для буйных в целом не то чтобы неестественная – для отделения для буйных. Пациент, о котором пойдет речь далее, тоже был стариком. Ему было за шестьдесят. И физически, и умственно от него почти ничего не осталось. По приезде в больницу его определили в камеру в «Стойле» – вероятно, из-за того, что дома он буйствовал. Но его буйство (если подобное вообще существовало) исчерпало себя и выражалось только в том, что он не мог подчиняться. Его преступление заключалось в том, что он был слишком слаб, чтобы удовлетворить свои потребности. На следующий день после его прибытия, незадолго до полудня, он лежал абсолютно голый и беспомощный в кровати в своей камере. Это стало известно мне потому, что я немедля пошел расследовать, узнав от соседа по отделению, как ужасно главный санитар избил больного. Мой информатор был человеком, чьему рассказу об этом происшествии я верил так, словно он исходил от хорошего знакомого. Он пришел ко мне, зная, что я взял на себя обязанность докладывать о таких ужасных происшествиях. Однако информатор боялся взять инициативу на себя, поскольку, как и многие пациенты, считал, что он здесь надолго, и не хотел навлечь на себя месть санитаров. Я пообещал, что доложу о случившемся, как только у меня появится возможность.

Весь день жертва санитара лежала в камере в полубессознательном состоянии. Я очень внимательно следил за ним, потому что думал, что утреннее нападение может привести к смерти. Той ночью, после обычного обхода доктора, пациента привели в палату по соседству с моей. Сам метод отпечатался в моей памяти. Два санитара (один из них жестко избил пациента) положили его на простыни и взялись с двух сторон так, что несли его будто в гамаке (внутри которого было тихо) – в ту комнату, которая, как оказалась, стала его последней земной обителью. Санитары совершенно не заботились о пациенте и несли его так, словно в простыни был завернут дохлый пес, которого можно сбросить в реку.

Той ночью пациент умер. Теперь невозможно сказать, убили его или нет. Но я искренне считаю, что да. Возможно, он никогда бы не выздоровел, но совершенно ясно, что он прожил бы еще несколько дней, а возможно, даже месяцев. И если бы к нему отнеслись гуманно, вернее, если бы его лечили, кто знает, может, он смог бы выздороветь и вернуться домой.

Молодой человек, который поддерживал меня во всех выходках в отделении для буйных, тоже стал жертвой насилия. Я уверен, что не преувеличу, если скажу, что его жестоко избили десять раз за два месяца, и я не знаю, сколько раз он подвергался более мелким нападкам. После наказания я спросил у него, почему он продолжает нарушать режим, пусть и не сильно, если знает, что после этого будет избит.

– О, – проговорил он. – Мне просто нужно размяться.

По-моему, человек, который мог так остроумно и тонко высказаться по поводу того, что в действительности было пыткой, заслуживал жить вечно. Но судьба-злодейка распорядилась иначе: он умер молодым. Спустя десять месяцев после того, как он переступил порог больницы штата, его отпустили на свободу, поскольку его состояние улучшилось, пускай он и не излечился до конца. Это была обычная процедура, и в его случае она казалась разумной: складывалось впечатление, что на воле с ним все будет хорошо. В первый же месяц он повесился и не оставил записки. Мне кажется, она была бы лишней. Воспоминания об избиениях, пытках и несправедливости, которые выпали на его долю, могли стать последней каплей, которая перевесила желание жить.

Пациенты с меньшей выносливостью, чем у меня, часто поддавались с кротостью. Больше всего сочувствия у меня вызывали те, кто подчинялся, потому что у них не было родственников и друзей, которые могли бы побороться за их права. Ради них я начал записывать своим контрабандным простым карандашом обращения к главным лицам нашего учреждения, в которых рассказывал о жестокости, которой был свидетелем. Мои отчеты принимали с равнодушием, о них тут же забывали – или игнорировали. Однако эти письма, описывающие происходящее втайне, были вполне ясны и убедительны. Более того, мои показания часто подтверждались синяками на телах пациентов. Обычно я писал отчет о каждом случае и вручал его доктору. Иногда я отдавал их санитарам, велев сначала прочесть, а потом отдать старшему или помощнику врача. Я без купюр описывал жестокость этих санитаров, а они читали мои отчеты с очевидным извращенным удовольствием, смеялись и шутили над моими попытками призвать их к ответу.