Оторванный от жизни

X

Я нахожусь в ситуации, схожей с положением человека, чей некролог напечатали преждевременно. Мало у кого была возможность так проверить любовь родственников и друзей, как это выпало мне. То, что мои близкие исполняли свой долг и делали это добровольно, – разумеется, постоянный источник удовлетворения для меня. Я считаю, что именно эта преданность стала одним из факторов, благодаря которым я впоследствии спокойно вернулся к своим социальным и деловым ролям, ощущая непрерывность этих процессов. Я и в самом деле могу рассматривать свое прошлое вполне обыденно, как и те, чьи жизни не включают в себя столько событий.

Я вижу множество пациентов, брошенных родственниками; из-за отсутствия заботы они негодуют и уходят в тяжелые думы. Тем живее моя благодарность, особенно потому, что два года из трех, что я болел, общаться со мной было трудно. Родственники и друзья навещали меня, и эти визиты были сложными для всех. Я не разговаривал ни с кем, даже с матерью и отцом. Они казались такими же, как раньше, но я всегда умудрялся найти отличие во взгляде, или жесте, или интонации голоса, и этого было достаточно, чтобы укрепиться в мысли, что это двойники, вступившие в заговор с целью не просто заманить меня в ловушку, но еще и очернить тех, за кого они себя выдавали. Неудивительно, что я отказывался с ними говорить и никого к себе не подпускал. Если бы я поцеловал женщину – предположительно свою мать, но которую я считал полицейским заговорщиком, – то я бы ее предал. Друзьям и родственникам эти встречи давались куда сложнее, чем мне. Они казались мне настоящим испытанием; в те моменты я страдал меньше, чем мои посетители, но мне так не казалось, поскольку я постоянно жил в ожидании этих нежеланных, но впоследствии полезных встреч.

Давайте представим, что мои родственники и друзья держались бы в стороне в течение этого очевидно безнадежного периода. Что бы я испытывал к ним сейчас? Пускай они ответят на этот вопрос сами. Два года я считал все письма подделкой. Однако настал день, когда я убедил себя в том, что они настоящие и что те, кто их послал, правда любят меня. Возможно, люди, чьи родственники числятся среди двухсот пятидесяти тысяч пациентов в различных учреждениях по стране, смогут когда-нибудь утешиться таким же осознанием. Чтобы не наделать дурного, чтобы остаться человеком, каждый родственник и друг больного должен помнить Золотое правило, которое распространяется на всех страдающих душевными болезнями. Навещайте их, относитесь к ним с пониманием, пишите письма, держите в курсе домашних дел. Не позволяйте преданности исчезнуть, не оставляйте их одних!

В то время врачи пришли к консенсусу, что я никогда не выздоровею, и встал вопрос о том, чтобы положить меня в заведение, где заботятся о неизлечимо больных. Пока все думали над этим, мой санитар уверял меня в том, что этого удастся избежать, если случится какой-то сдвиг в положительную сторону. Поэтому он часто предлагал, чтобы я съездил в Нью-Хейвен и провел день дома. Как я уже писал, в то время я был практически нем, и мой санитар не мог разговорить меня, так что однажды он вытащил для меня более нарядную рубашку, чем обычно, и велел надеть ее в том случае, если я захочу посетить дом. В тот день я одевался очень долго, но все-таки надел именно ее. Таким образом одна часть моего мозга перехитрила другую.

Я просто выбрал одно из двух зол. Бóльшим злом было бы опять попасть в лечебное учреждение. Ничто другое не побудило бы меня поехать в Нью-Хейвен. Я не хотел ехать. Я был совершенно убежден, я знал, что там больше нет моего дома, нет родственников и друзей, готовых приветствовать меня по возвращении. Если они даже были на свободе, как они могли просто подойти ко мне, ведь я был окружен полицейскими? Еще я подозревал, что мой санитар предложил мне это, потому что думал, что я не посмею согласиться. Поймав его на слове, я знал, что у меня по меньшей мере будет возможность проверить его заявления о моем доме. Жизнь стала невыносимой; и обратной стороной согласия на этот экспериментальный визит была готовность, невзирая на последствия, встретиться лицом к лицу с полицейскими, зависшими в логове. С этими и многими другими соображениями я шагал к станции. События в пути не имеют никакой важности. Мы вскоре доехали до Нью-Хейвена; как я и ожидал, нас не встречали ни друзья, ни родственники. Это очевидное равнодушие укрепляло меня в подозрении, что санитар мне соврал; но я малость утешился, раскрыв его обман, потому что думал, что чем большим лжецом он окажется, тем сложнее будет моя ситуация. Мы прошли вперед и стояли в начале перрона почти полчаса. Причиной задержки стала неудачная, но вполне естественная формулировка вопроса.

– Ну что, пойдем домой? – спросил санитар.

Как я мог ответить утвердительно? У меня не было дома. Я уверен, что в итоге сказал бы: «Нет», – если бы он продолжил ставить вопрос именно так. Однако он, сознательно или бессознательно, перефразировал его:

– Пойдем в дом 30 по Трамбулл-стрит?

Этого я и ждал. Конечно, я пойду в дом, обозначенный этим числом. Я приехал в Нью-Хейвен, чтобы увидеть его; и у меня теплилась надежда, что он и его обитатели будут выглядеть убедительно.

Дома совершенно не ждали моего визита. Я не мог поверить, что моим родственникам – если они таковыми являлись – не сказали о моем присутствии в городе. Их слова и действия по моем прибытии подтвердили мои сомнения и растоптали ту слабую надежду, которой я тешился. Хозяева дома были всё теми же преследователями. Вскоре после моего приезда подали обед. Я сел на свое старое место за столом и втайне восхитился мастерству, с которым человек, произнесший молитву, имитировал язык и интонации моего отца. Как же жаль! Я решил, что мою семью поймали и заключили в тюрьму, а дом конфисковало правительство.