В поисках Витослава

VII. Карта всего

Афиноген лежал навзничь с приоткрытым ртом и тихонько похрапывал. По его лицу медленно полз солнечный зайчик — результат многократного отражения от различных мебельных поверхностей проникшего из соседней комнаты лучика. Амебоподобное пятнышко света неторопливо переместилось со лба над правой бровью на переносицу, а затем переползло на слегка дрожащее левое веко. Святой отец, хрюкнув, повернулся набок и открыл глаза.

— А, это ты… Сколько я спал?

— Ты не поверишь, почти сутки.

— Меня могут хватиться. Где мой телефон? А еще мне очень надо в туалет…

Еще плохо ориентируясь в пространстве после пережитого, он сгреб лежащий рядом на стуле телефон и, натыкаясь на углы, двинулся в комнатку с одним сидением. Я зашел к Светлане на кухню.

— Как он?

— Вроде, ничего…

— Ты говорил ему?

— Еще нет. Потом… Нужно улучить подходящий момент.

Сегодня на рассвете кто-то разбудил его телефонным звонком, и, обычно добродушный в жизни, протоиерей, будучи, как с похмелья, явно не в себе, наговорил собеседнику такого… А в конце неоконченной тирады вдруг затих и захрапел.

— Как ты думаешь, он что-нибудь помнит?

— Скорее всего, нет.

Я слышал, как в конце разговора его визави кричал в трубку, часто повторяя слова «епитимья» и «отлучение от евхаристии». Наверное, это было что-то серьезное. Я тогда поднял выпавший из рук айфон, ушел с ним в соседнюю комнату и попытался объяснить звонившему, что батюшка очень нездоров, и я приношу за него глубочайшие извинения. Но утренний возмутитель спокойствия, видать, решил, что Афиноген просто напился в стельку и не вяжет лыка, послал меня подальше и отключился. А я еще несколько секунд машинально прислушивался к коротким гудкам.

Из туалета батюшка вышел уже почти ровной походкой, и его лицо сделалось более розовым, но, чтобы описать выражение этого лица, к десяти «ахали цели» не помешало бы присовокупить несколько «едрит растаких-то матерей».

— Володя, мне звонили? Я смотрю: разговор длился пятнадцать минут… Судя по номеру, это был один из членов комиссии епархиального управления персоналом… Ничего не помню… Ты можешь что-нибудь сказать по этому поводу?

— Я… Это… Могу…

— Ради бога, не тяни!

— Ты его посылал…

— Куда?

— Ну, куда… По-простому, по рабоче-крестьянски, на чистом русском народном языке… А он несколько раз громко повторил непонятные слова «епитимья» и «отлучение от евхаристии». Потом ты, не договорив очередной адрес, куда ему следовало бы идти, вдруг уснул, а я взял трубку и попытался загладить конфликт, что, мол, ты сильно болен…

— Ты никогда не слышал, как ругается матом протоиерей?

— Не доводилось.

— Если хочешь, закрой уши!

И он с чувством проговорил шикарное многоэтажное ругательство, которому позавидовал бы боцман с тридцатилетним стажем, увидевший, как юнга плюнул на только что вымытую палубу. Оно состояло из множества сложноподчиненных предложений, нашпигованных причастными оборотами, в основном, сексуального характера, отвечающими на вопрос: «Какой?». Потом он резко осекся и заявил:

— Придется откатить время.

— На когда?

— Допустим, на момент моего появления здесь… Какой кошмар, ахали цели! Опять начнется это головокружение.

— У меня есть таблетки вестибо. Появившись здесь, сразу выпьешь парочку. Только, пожалуйста, сохрани нам со Светой память.

— А ты, пожалуйста, не давай мне уснуть сразу. Делай, что хочешь. Не знаю… Ну, бей меня по щекам и задавай неудобные вопросы.

— Получится что-то вроде допроса в гестапо.

— Только ты того, не очень изгаляйся. Человеку плохо, а к нему еще кто-то лезет в душу, и этот кто-то называет себя его спасителем… Готов? Раз, два, тр…

— Ох, ох!..

— Я придумал: тебя не надо бить по щекам, достаточно просто отпустить. И ты будешь сам биться башкой обо все встречные предметы. Вот, как сейчас…

Бум!

— Ох! Как же это я?..

Бац!

— Ох, лучше, держи!

— Щас, еще разок…

Шварк!

— Мы договорились бить по щекам, а не ронять на пол!

— Ладно, держу и задаю вопросы. Вот, например: мне всегда было интересно, что ты чувствовал, когда плевал в лицо Иисусу и говорил на него хулительные слова? Я вспоминаю свои ощущения… Вот их я точно хотел бы забыть. А ты, как-никак — священник!

— Ахали цели! Нашел, о чем спросить! Ладно, скажу так. Мы, сами об этом не догадываясь, делим все сущее на святое и не святое. А где пролегает граница между тем и этим? Найдя ответ на этот вопрос, ты поймешь, чем настоящие родноверы отличаются от псевдохристиан, коих подавляющее большинство.

— Это называется игрой в подкидного дурака. Мол, ты зашел — ты и отбивайся! Я не собираюсь сейчас ковыряться в твоих философских вывертах, а жду от тебя прямого ответа! Итак!.. Эй, не спи!

Бабах!

— Ты опять меня уронил!

— А ты не спи, ты отвечай!

— Ох!.. Ладно. Все просто: очевидно, что истинно святое попрать невозможно. Сравни Иисуса, у которого не было ничего, и сердце которого было отверсто для всех, и облаченного в золото патриарха. Над Иисусом надругаться невозможно, даже убив его, над патриархом — гм… Соприкосновение со святым очищает. Вдумайся: не я, или ты, но наши плевки, соприкоснувшись с истинно святым, сделались освященными. Что плевок! Святым стало даже само орудие казни — крест, на котором был распят Иисус. Ты никогда не задумывался об этих вещах?

— А я?

— Что ты?

— Выходит, мой плевок освящен… А я?

— А ты слижи его со святого лика, и тогда, возможно, произойдет чудо, как при поцелуе. Плюя на образ, на самом деле ты плюешь на собственное ложное представление о святости, и это, в известной мере приносит пользу.

— Не верю!

— Это может и сильно навредить: если традиционное представление окажется сильнее озарения истиной, у тебя случится большой внутренний конфликт, и ты в глубине души будешь чувствовать себя последним предателем. Так бывает со всеми дерзнувшими, но не понимающими сути происходящего.

— Но у родноверов представление о святости совпадают с таковыми у христиан! У вас… То есть, у нас, есть истуканы, которым надлежит молиться… Зато у евреев… Помнится, в заповедях…

— Это из второй: «Не сотвори себе кумира, и всякаго подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им». Евреи наступают на другие грабли. У них тоже есть объекты почитания — их писания, традиции и законы, идущие от бога. А по поводу наших истуканов… Я думаю, что однажды пришло время, и Парус сам увел людей туда, где они смогут избавиться от ложных ценностей.

— Ты давно так думаешь?

— Да. Уже… (посмотрев на часы) час с четвертью.

— Это случилось после нашего к нему визита?

— Во время, Володенька, во время.

— Кофе хочешь?

***

Через два часа зазвонил телефон. Афиноген разговаривал учтиво и спокойно, казалось, даже по-дружески. Он сослался на неожиданное недомогание и принес извинения. На том все и закончилось.

***

Затем мы расселись на кухне с чашечками ароматного и недорого «Нескафе» в руках.

— Афиноген, я теперь от тебя не отстану, я желаю продолжить разговор по душам. Ведь, когда тебя посвящали в родноверы, ты думал совсем по-другому?

— Признаю́сь, я страшно боялся, у меня дрожали руки и ноги, мне все казалось, что сейчас с небес грянет гром, меня разорвет на клочки, и на месте, где стоял бедолага Афиноген, в земле останется зиять огромная яма!

Света сразу предположила худшее.

— Что-нибудь случилось?

Афиноген. Случилось. Но — хорошее… Только мы пока еще сами толком в этом не разобрались. И спать более не хочется…

— Но, если ты не устал, расскажи, почему ты опьянел и объясни свою фразу: «Я видел весь мир».

— Это трудно… Даже невозможно передать словами… Если совсем кратко, то бытие устроено так, что нет ничего такого, что могло бы включать в себя все остальное без остатка и искажений.

— Сам-то понимаешь, чё сказал? Поясни.

— Не существует и не может быть единого бога для всех. Надеюсь, это понятно?

— Я бы поспорил.

— Спорить будешь потом… Если будешь! Не существует и не может быть единственно правильного мнения по любому поводу.

— Я бы опять поспорил.

— Почему? Ты мог бы привести абсолютно верное утверждение?

— Сколько угодно. Например, я существую — это раз…

— Не забывай про кота Шредингера. Я тебе позвонил, и, пока ты не снял трубку, ты для меня не существуешь! То есть, твое существование истинно только для тебя самого, оно не абсолютно. Так? Идем дальше.

Не существует и не может быть единой теории, описывающей все явления природы. Это ясно?

— Ну…

— Не может быть единой карты для всей земной поверхности, не имеющей искажений.

— Это точно!

— Не может быть единого, полностью устраивающего всех, общественного строя и единой морали.

— М-м-м…

— Этот перечень можно продолжать до бесконечности. То есть, в нашем, материальном мире ни для чего нельзя подобрать общий знаменатель — ни в большом, ни в малом. Парус явственно мне это продемонстрировал. А потом взял, и показал общего бога — как абсолютную истину, как теорию всего, как единую карту, как общую идеологию, как общий знаменатель. Только каким-то другим способом: я просто ощутил это нутром, почувствовал все это в себе. Как карту, состоящую из множества мельчайших перекрывающих друг друга частей, как реальность, на которую смотришь через бесконечное число граней кристалла, как полифоническую фугу Баха, как фрактальную фигуру… Меня стошнило, и у меня закружилась голова.

— Да-а-а… Вопрос о причине твоего псевдоопьянения отпадает сам собой. А не хочешь ли пережить настоящее опьянение? Я думаю: то, что произошло, этого стоит. Давай, выпьем за здоровье всех присутствующих, за всеобщее духовное прозрение…

— За прекрасных дам…

— Обязательно!

— И за все хорошее!

Дык, я побежал в магазин? «Выборову» будешь пить?