Плач к небесам

Коридор перед главным входом в консерваторию был пуст. Зияла дверь в кабинет маэстро, придавая ему странный вид темной, заброшенной пещеры, потому что обычно при любых обстоятельствах дверь эта была закрыта.

Во всем здании не было слышно ни одного звука. Тишина стояла просто поразительная, ведь даже из длинной комнаты для занятий, где в этот час обычно находились несколько мальчиков, не доносилось ни звука.

Тонио прошел до конца коридора и заглянул в другой, тянувшийся в торец здания, где за одной из дверей горел свет.

Ему показалось, что он увидел силуэт капельмейстера, приближающегося к нему медленным, ритмичным шагом. Он был окутан полутьмой, но в том, как он идет, чувствовалась странная решимость. Тонио смотрел на него со смутным, неприятным любопытством. Наконец он и этот человек оказались лицом к лицу.

– Хочешь посмотреть на результат своего упрямства? Желаешь взглянуть своими собственными глазами?

Кавалла схватил его за запястье и потащил вперед. Тонио пытался сопротивляться, но тот рванул сильнее.

– Куда вы меня тащите? – спросил Тонио. – Зачем?

Молчание.

Он шел быстро, не обращая внимания на боль в запястье, не отрывая взгляда от профиля маэстро.

– Отпустите меня! – потребовал он, когда они приблизились к последней двери. Но маэстро Кавалла яростно потянул его за руку и втолкнул в освещенную комнату.

Мгновение Тонио не мог видеть ничего. Он поднял руку, закрывая глаза от резкого света, и разглядел ряд кроватей и огромный крест на стене. У каждой кровати стояла тумбочка. Пол был голым. Во всей этой длинной комнате витал запах болезни. В дальнем конце две кровати были заняты мальчиками, которые, по-видимому, спали.

А на другой дальней кровати, по левую руку, лежал еще один человек. Его тело под одеялом казалось большим и тяжелым.

Тонио не мог двинуться с места. Маэстро Кавалла сильно ударил его между лопаток. Но он все равно не шевельнулся. Тогда маэстро потащил его вперед и поставил у изножья кровати.

Это был Гвидо.

Волосы его казались мокрыми. А лицо, даже при этом тусклом освещении, было не похоже на лицо живого человека.

Тонио открыл рот, но ничего не сказал, лишь снова сжал губы и задрожал. В голове возникло ощущение какой-то легкости. Оно становилось все сильнее. Как будто тело его начало терять вес, как будто его вдруг подняло в воздух и понесло прочь из этой комнаты. Он снова попытался заговорить, чувствовал, как открывается его рот, как шевелятся губы. Лежавшая перед ним фигура похожего на мертвеца человека стала расплываться перед глазами, словно он смотрел на нее через залитое дождем оконное стекло.

Вокруг было много лиц, лиц молодых учителей, проводивших занятия по всем тем предметам, в которых он искал забвение, и все смотрели на него с немым осуждением, а потом он услышал жуткий, нечеловеческий стон и осознал, что стон исходит от него самого.

– Маэстро, – пробормотал он, ощутив, что рот наполнился желчью.

А потом у него на глазах произошло маленькое чудо. На кровати лежал не мертвец. Ресницы дрогнули, появилось слабое дыхание.

До Тонио дошло, что он стоит, склонившись над Гвидо. Если бы он захотел, то мог бы коснуться его лица. Никто не собирался этому мешать. Никто не собирался защищать от него маэстро. Тогда он снова позвал его.

Веки поднялись, и огромные карие глаза невидяще уставились на него. А потом медленно закрылись.

Кто-то грубо схватил Тонио, потащил его к выходу из лазарета, в коридор. Маэстро Кавалла был вне себя от ярости.

– Его увидели рыбаки, увидели при свете луны. Он плыл в открытое море. Если бы они не заметили его, если бы не лунный свет…

Глаза его сверкнули, тяжелая челюсть дрогнула.

– Я опекал этого малыша, как собственного, этого малыша с голосом ангела. И дважды вырывал его из самой пучины смерти. Один раз, когда он потерял голос, и теперь второй раз, из-за тебя!

Он подвел Тонио к дверям здания и, схватив за плечи, заглянул ему в лицо, словно мог видеть в темноте.

– Ты думаешь, я не знаю, что с тобой сделали! Думаешь, я не видел таких людей много раз! Но здесь – о! – трагедия заключается в том, что это сделали с тобой, венецианским аристократом! Богатым, красивым, на пороге взросления. Перед тобой открывалась жизнь, напоминающая цепь наслаждений, которые можно срывать, как фрукты, с любого понравившегося дерева! Ох, трагедия, трагедия! – выдохнул он. – А чем это было для него? И для всех остальных здесь? Или же они самые заурядные выродки, искалеченные в раннем детстве, причем таком, начинать жизнь с которого и вовсе не стоило? Так ведь, по-твоему?

А кем должен был стать ты? Напыщенным павлином на Брольо в этом тщеславном имперском городе, прогнившем до самой сердцевины? Членом правительства париков и мантий, прохаживающихся взад и вперед перед зеркалами, упивающихся собственным отражением, в то время как за пределами их крошечной орбиты целый мир… да, целый мир… вздыхает, вздымается, проходит мимо. А знаешь ли ты, мой гордый, элегантный юный принц, что мне совершенно безразличны твое потерянное королевство, твоя слепая и заплывшая жиром аристократия, мрачные мужчины и раскрашенные шлюхи. Я отлежал свое между этих ног, я напился до чертиков на этом костюмированном балу, который вы устроили из жизни, и я скажу тебе, что все это не стоит пыли у нас под ногами.

Всю жизнь я встречаю этих бездельников, наглых, испорченных, озабоченных лишь тщеславной защитой права на абсолютно бессмысленную жизнь, высшую привилегию не делать ничего сколько-нибудь значимого с колыбели и до могилы!

Но твой голос! Ах, твой голос, который стал ночным кошмаром моего возлюбленного Гвидо и свел его с ума, – это другой разговор! Потому что если бы ты обладал хотя бы половиной того таланта, что он описал мне, хотя бы половиной того божественного огня, то мог бы превращать обыкновенных людей в карликов и чудовищ! Лондон, Прага, Вена, Дрезден, Варшава, ты можешь назвать любые города, ведь валялся же хоть в каком-нибудь углу вашего вонючего города хоть какой-нибудь глобус! Неужели ты не знаешь, как велика Европа, неужели тебе никогда не говорили об этом?

Так все эти столицы стояли бы перед тобой на коленях, тебя бы слушали тысячи и тысячи людей, вынося твое имя из оперных театров и церквей на улицу. Они передавали бы его, как молитву, с одного конца континента на другой, они говорили бы о тебе так, как говорят о правителях, героях, бессмертных!

Вот чем мог бы стать твой голос, дай ты ему воспрянуть из руин, в которых ты оказался, выкарабкайся ты из всех своих страданий и боли и верни Богу то, что Он тебе дал!

Но ты из той древней породы, что не признает никакой аристократии, кроме себя, ты из этих позолоченных червей, жирующих на трупе Венецианского государства, храбрых обладателей высшей привилегии не делать ничего, ничего, ничего! И вот ты лишаешься единственной силы, с помощью которой мог бы взять верх над любым обыкновенным мужчиной!

Маэстро Кавалла открыл перед Тонио дверь.

– Что ж, больше я не буду терпеть тебя под своей крышей. Теперь я не испытываю к тебе никакой жалости и не стану помогать. Без своего дара ты просто урод, и нет никого презреннее тебя. Уходи же отсюда, убирайся вон! У тебя достаточно средств, чтобы найти другое место, где бы ты смог лелеять свое несчастье.