Плач к небесам

– Тогда обрати свой гнев на меня! – умолял его маэстро. – Потому что я тоже в этом участвовал! Я был орудием твоего брата, и ты это знаешь…

Обняв Гвидо, графиня пыталась его успокоить. И словно издалека, доносились сетования маэстро: «Я не могу жить без тебя, Тонио, я не могу жить без тебя…»

Но Тонио уже был холоден как лед. Все это стало далеким, печальным, необратимым. Он выдавил из себя:

– Ты в этом не участвовал. Ты был просто шахматной фигуркой, которую переставляли с клетки на клетку.

Гвидо кричал, что он сидел в кафе на площади Сан-Марко, что он был там, когда те люди пришли и сказали ему, что он должен отвезти Тонио в Неаполь.

– Не говори обо всем этом! – умоляла графиня.

– Это была моя вина! Я мог остановить это! Если ты хочешь мстить – мсти мне! – кричал Гвидо.

Оттащив его назад, графиня отвела Тонио в сторону. Ее лицо казалось старым-престарым, и говорила она очень тихим голосом, ибо речь шла о страшной тайне, что это старый счет и надо послать наемных убийц и что ему нет нужды марать свои собственные руки, и неужели он не знает, что у него есть друзья, которые могли бы обо всем позаботиться? «Только слово скажи!» А Тонио, почти не слушая ее, смотрел за окно, где дышал сад, освещенный луной, а по ту сторону сада сиял огнями бальный зал, где он сам был так недавно. И он подумал: «Там ли еще Кристина?» И представил себе, будто она танцует с Алессандро.

– Я жив, – прошептал он.

– Ах, лучезарное дитя, – сказала графиня. Гвидо плакал навзрыд.

– Но ведь он всегда знал, что настанет время, когда ему придется остаться одному. Я бы не отпустил его, – признался Тонио графине, – если бы он не был к этому готов. Но его захотят увидеть в Милане и без меня. И вы это знаете…

Она покачала головой.

– Но, мое лучезарное дитя, ты ведь знаешь, что случится, если ты сейчас поедешь в Венецию! Как мне разубедить тебя…

Итак, это было произнесено. Это было сделано. То существо, что долго ждало во мраке своего часа, вырвалось наконец на свободу, и обуздать его теперь было невозможно.

И снова радостное возбуждение овладело Тонио. «Поезжай в Венецию. Сделай это. Пусть это произойдет. И больше не надо будет ждать, ждать, задыхаясь от ненависти и горечи. И больше не надо будет смотреть на сверкающую, прекрасную жизнь вокруг, зная, что ей противостоит мрак, бездонная тоска…»

Но тут Гвидо рванулся к нему, и графине пришлось всем телом повиснуть на нем, пытаясь удержать. Теперь лицо маэстро выражало ничем не прикрытую ярость.

– Скажи, как ты можешь так поступать со мной! – кричал он. – Скажи мне, скажи, как ты можешь так поступать со мной! Даже если я был просто пешкой в руках твоего брата, я увез тебя из того города, я увез тебя, когда ты был искалечен и сломлен…

Графиня тщетно пыталась увести его.

– …Скажи, ты хотел бы, чтобы я оставил тебя там умирать? Да они убили бы тебя, если бы я тебя там оставил! И скажи мне, что ты не хотел бы ничего этого, не хотел бы ничего из того, что потом с тобой произошло!

– Нет! Остановись! – вскинула руки графиня.

И тогда радостное возбуждение, владевшее Тонио, переросло в гнев. Он повернулся к Гвидо и услышал свой голос, резкий, четкий:

– Ты знаешь причину. Лучше, чем кто-либо другой, ты знаешь причину! Человек, который так поступил со мной, все еще жив и не понес за это наказания. И могу ли я называться мужчиной, скажи мне, могу ли я называться мужчиной, если не сделаю этого!

Внезапно он почувствовал слабость. И, шатаясь, пошел в сад.

У дверей бального зала он непременно упал бы, не подхвати его под руку какой-то слуга.

– Домой, – сказал Тонио, увидев рядом заплаканную Кристину.

Было утро.

Кажется, всю ночь они воевали. Он и Гвидо. И эти комнаты, такие холодные теперь, из спален превратились в какое-то жуткое поле битвы.

А где-то далеко от стен этого дома его ждала Кристина. Не ложилась, сидела одетая, может быть, у окна, опершись руками о подбородок, глядя вниз на площадь Испании.

Но Тонио не торопился отправиться к ней, чтобы утешить. Он был один. И видел свое отражение в тусклом зеркале, расположенном в противоположном конце комнаты. Отсутствие на лице всякого выражения делало его похожим на демона с ликом ангела. И весь мир стал другим.

Паоло плакал.

Мальчик слышал все. И пришел к нему, а он смог лишь оттолкнуть его своим молчанием.

И теперь, скорчившись где-то в полутьме, Паоло безутешно рыдал. И звук его плача, поднимаясь и падая, разносился эхом, как разносился когда-то по тем коридорам огромного разрушенного дома, где Тонио крался вдоль стены, с босыми, покрытыми пылью ногами и залитым слезами лицом, и, войдя в комнату, увидел, как его мать свесилась за подоконник. Беспомощность и ужас встали комком в его горле, когда он стал тянуть ее за юбку, а потом раздались его крики, разносимые эхом, все громче и громче. А когда Марианна обернулась, он прикрыл ладонью глаза, чтобы не видеть ее лица. А потом почувствовал, что падает. Его голова ударялась о стены и мраморные ступеньки, и он не мог остановиться. И пронзительно закричал, а потом она спустилась к нему, в развевающейся юбке, подхватила его крики и превратила их в вопли, становившиеся все пронзительнее.

Он встал. Вышел на середину комнаты и снова взглянул в зеркало. «Ты любишь меня?» – прошептал он, не шевеля губами. И увидел, что глаза Кристины открылись, как у механической куклы, и ее ротик, сверкнув, произнес единственное слово: «Да-а-а-а-а».

Паоло очутился рядом с ним. Он оказался довольно тяжелым, когда неожиданно повис на нем. Тонио еле устоял на ногах. Плач Паоло раздавался словно издалека. Маленький флорентиец так крепко вцепился в Тонио, что ему пришлось разжимать его кисти своими длинными белыми пальцами. Держа Паоло за руки, он снова глянул в зеркало.

– Почему ты не предупредил меня, – сказал он своему отражению, бледнолицему великану в черном венецианском табарро, за которого, опустив голову и прижимаясь к плащу руками и ногами, как будто его нельзя было оторвать, цеплялся ребенок. – Почему ты не предупредил меня, что время вышло? Оно уже почти истекло.

Он неуклюже прошел к постели, таща за собой Паоло. Упал на подушки. Мальчик приютился рядом с ним. И Тонио казалось, что даже сквозь сон он слышит его плач.