Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 48

И в этот раз остался Данька на святки один в избе. Умотала к подружкам Стешка, степенно ушли Петр Матвеич да Лисавета Николаевна, забрав гостинцы наготовленные да велев присматривать за избою. Больше за ради того, чтобы сын при деле остался, чем из беспокойства. Привыкли уж, что ни уголек из печи нечаянный не выскочит, ни водой талой порог не подмоет, ни снег яблони иль крышу над хлевом не поломает. Как заговоренное хозяйство от случаев таких стало с некоторых пор. Ежели не обращать внимания, то и не заметишь, а как запридумаешься – сразу мысли в голову разные лезут. Попривыкли, конечно, ужо, что у Даньки все с домовыми да дворовыми ладится, а все равно ж удивление нет-нет, да проявится. Откель у сына способности такие? Да видать не только у сына, раз и Степаниду травница тож приважила.

Полагала Лисавета Николаевна – могло что от бабки ее передаться. Не любили в семье ее поминать. К концу жизни совсем с ума сошла, все о сокровищах несметных грезила да жалела, что не ухватила свой шанс. И Степку постоянно с пути сбивала да подбивала не упустить его, сказками дурными голову девчонке дурила. Потому ограждала Лисавета Тимофеевна дочь как могла. А теперича, когда сын да дочь по одной дорожке пошли, сомнения нет-нет, да и возникали. А может зря ограждала? Мож чего умного иль полезного было в речах старческих? А опосля вспоминались они полностью, и выдыхала Лисавета Тимофеевна – нет, все правильно сделала. Нече слушать про неизвестно откуда свалившиеся жемчуга да каменья. За просто так ничто не дается, за все платить надобно, и неизвестно чем заплатила бы дочка любимая. Так что пусть себе учится, ума да опыта набирается, даже не «авось», а точно пригодится. Вот выучится, станет травницей уважаемой, тогда и богатство появится. Вот ежели бы еще муж справный попался, вот как с ПетромМатвеичем ей самой свезло, тогда б вообще все прекрасно станет. Вот и раздумывала вечерами да ночами темными Лисавета Тимофеевна, молясь богу о хорошей судьбе для кровиночек своих.

Не догадывался о мыслях маменьки Данька, его другое мучило и терзало – звать ли в гости черта в эти святки или нет? Столько всего узнано, но еще больше покрыто завесой таинственной. Вроде как краешек приподняли, показали да поманили, а дальше – ни-ни! Ни ходи, рано тебе еще. Даже с месяц назад Даня обижался на такое, а ныне раздумья тревожные одолевали. Вроде и жуть как интересно, и боязливость проклюнулась. Смог Всемил внушить мысли разные, но такие ли, как желал, когда предостережения сказывал, умалчивая о главном? Ох, не такие, да делать нечего.

Раздумывал-раздумывал Данька, машинально в избе прибираясь, а как очнулся, глядь – на столе уж и зеркальце стоит, и свечи воском пахнут, и самовар бочками полированными блестит да жаром пышет, и блюдо с пирогами завлекает ароматами печеными, да плошка с вареньем земляничным, горкою наваленным, притулилась рядышком. И когда успел все сделать?

Потряс головой мальчонка, точно дурной сон прогоняя, да и уселся за стол, подперев щеку кулаком – полночи ждать. Раз уж все равно все заготовлено точно само собой, мож так и следует?

А за окошком луна серебрится огромная, звездами мерцающими окруженная. Сугробы блестят таинственно, ну точно дорожки-обманки светлячковые, что на Ивана Купала к цветку папоротника заманивают, а выводят к бочагам да в болото искальщиков кладов незадачливых. Кружат дорожки от дома к дому, то к смеху девичьему выводят, то к разговорам степенным, то к пляскам удалым иль пьяненьким. Кому что любо в святки, тот тем и занимается. А гадания – они удел в девичий, людей, веселья желающих, да отчаявшихся.

Не был Данька ни первым, ни вторым, ни третьим, однако ж сидел и ждал, узоры, морозцем на окнах выведенные, пальцем по столу вырисовывая. И думать уж не желалось, и гадать, что речи услышанные значат – тоже. Так бы и сидеть дальше, пока весна не наступит да к лесу не выведет – на поклон к хозяевам лесным и за травами первым.

Мявкнул коротко Бандит, хозяина под руку толкая: просыпайся, мол, чего тут застыл статуей недвижимой, ну точно льдом замороженный. Встрепенулся мальчонка – и верно ведь, чуть не заснул! Как морок кто набросил усыпляющий да подчиняющий. Недобрый, нехороший, веселье высасывающий да мысли тоскливые вкладывающий.

Поежился мальчонка от взгляда недоброго, точно спину сверлящего, и порешил на всякий случай дом еще раз обойти. Хоть и не пустил бы чужака Захар Мстиславович иль предупредил хозяина, а все ж охватило беспокойство Даню. Василиски не появляются, значится, нет беды черной поблизости, от которой хранить надобно. Однако ж – откель взгляд? Чего желает? Не понять.

Заглянул Данька во все углы, даж на печку – нету никого. И Бандит рядышком бродит, как привязанный, помуркивает вопреки привычке своей обычной молчание блюсти, головой своей лобастой в ноги тычется. Вроде как порядок везде. И в сенях, и в подполе, а взгляд никуда не девается.

Сел Данька напротив зеркальца волшебного, задумался глубоко, аж до морщин на лбу да и дунул решительно, свечи затушив. И тут же тяжесть недобрая и взгляд исчезли, точно и не бывало их вовсе. Ох и перепугался тут мальчонка! Это что ж такое получается – из зеркальца пришел бы не его черт, который и не черт вовсе, а кто другой? Кто чуть ли не ненавистью зрил? Как же так получается? И не узнать ведь правду-от, теперича. Разве что черт еще раз сприсниться, вот туточки и можно будет расспросить.

Убрал все приготовления Даня да и решил на улицу выйти – прогуляться, голову проветрить от мыслей всяческих. Да и морок вдруг развеится?

А на улице-то хорошо! Хоть мороз нос да щеки и пощипывает, до розовости, в шарф кутаться заставляя, однако ж – хорошо! Свежевыпавший снежок тихонечко скрипит под ногами, волшебством искрящимся из-под валенок вспархивая, веселье из изб доносится, собаки ему подвывают да лают, спокойствие внушая. На посту, мол, и никого чужого иль дурного вокруг не чуется.

Так и не поняв, что ж ему причудилось, вернулся мальчонка домой, отогрелся чаем с пирогами, да спать завалился на печь. Ничегошеньки ему в эту ночь не приснилось – ни хорошего, ни дурного, от чего даже чуток обидно было. Попривык ужо Данька к разговорам святочным, без него тоска в душу забралась. Иль продолжил морок действовать?

Морок-не морок, а жизнь завертелась и дальше покатилася. Вспоминал Даня временами тоску странную, да успокаивал себя тем, что травница иль Всемил заметили бы, если бы кто чужой что на душу навел. Пусть и не занимать Даньке веры да силы, опыта у них поболе будет, у шептаря – особенно. Но нет, молчали что наставница, что учитель ейный, так что и беспокоиться не о чем. Так и усмирял себя Даня, пока весна не грянула.

Разлилась весна ручейками говорливыми да реками полноводными, побежала бурунчиками по лужам, распустилась почками зелеными за цыплячьими «сережками» березовыми. Повылазили скоренько травки да кусты зазаленились, наверстывая спячку зимнюю, а за ними вслед и деревья, однако ж – не спеша, поступью неторопливою, медлительною да величавою. Негоже им, гигантам торопиться с важным делом просыпу весеннего, это ж дело такое – важное, сил требующее.

А в Даньку словно кто сил новых влил, чистых да искрящихся. Везде поспевал – и с учебою, и в лес разведать, что с местами заветными творится да нарвать травки молоденькой, и с помощью по хозяйству. Стешка как придет, с ног валится, а мальчонка еще с отцом долгонько сидит – хозяйство к посевной готовит.

Вот так и пробегал до самой поздней весны, лишь изредка черта и разговоры об ем вспоминая, пока не начали приходить сны странные.

Снился Даньке дом странный, огромный, старый, вроде как заброшенный, посреди леса стоящий. Самое странное – точно знал мальчонка, что сруб этот, весь мхом заросший, в их лесу в землю врос. Однако ж – не могло этого быть. Давно все пригодные для человека тропочки вдоль и поперек схожены, даже секретные, лесавками приоткрываемые, разведаны. Нету нигде ни поляны такой круглой, словно специально лес под нее вырубили, ни дома двухэтажного с крышей покатою, черепицей потрескавшейся выложенной. С каждым сном подходил Даня к дому все ближе и ближе. Не хотел, но – подходил. Страшил его этот дом и манил одновременно, как тайна загадочная, неразгаданная. Да и непонятно, чем страшил: дом как дом, с окошками почти господскими, перекрестьем решеток деревянных забранными, а злобность от него истекала сильная, поганая будто веками копящаяся. Но чем ближе подбирался мальчонка к жилью, тем омерзительнее становилось – и от ощущений, и от запаха мертвечинного, в воздухе разносящегося. Точно убили в нем множество народу, да так и бросили, не похоронив по-христиански, оставив на потребу зверью. Да и то не смогло попировать-поживиться, сквозь двери крепко закрытые, вот и тухли трупы, отправляя все вокруг вонью несусветною.

Под такие сны все лето мимо прошло картинкой блеклою. Пробовала Настасья Ильинична разговорить ученика своего, да тот только отнекивался. Степашка тоже пыталась, но и ее брат оставил в неведении. Не желалось ему вспоминать страхолюдину мерзкую эту по солнышку, да и отступали страхи все, стоило вдохнуть поглубже дух травяной да ягодный, подставить лицо под ветер ласковый да в реке искупаться. От служб церковных, особливо по великим праздникам, сны эти словно затаивались, чтобы потом вернуться с силой удвоенной терзать. Может, Всемилу бы Даня и доверился, сродство странное после зимнего разговора ощущая, да только тот ушел, как только дороги встали после весенней распутицы. По-простому ушел, на своих двоих, а не шептарскими тропами. Обещал вернуться к осени, дабы обучение знахарки продолжить, но к желтым листьям так и не появился. Видать, дела какие задержали. Не одних же сельчан данькиных лечить, по миру много где сила ведовская требуется, не находишься.

Вот и чах потихоньку Данька. Воспрянет опосля праздников или травки пособирает, а потом опять сновидение проклятущее появится, все силы вытянет. И нет от него ни спасу, ни сладу. Долгонько копилось все в мальчонке, да и вылилось в решимость разобраться раз и навсегда мороком наведенным, не с добром пришедшим.

Как возник перед ним дом энтот страшный в сне новом, двинулся Данька шагом решительным к нему. Да не просто пошел, а подготовленным. Монетку странную, чертом подаренную перед сном не просто в кулаке зажал, а тряпицей примотал, как в проклятом лесу делал, ножичек свой верный в карман положил, соли мешочек и цветок иван-да-марьи. Вдруг пригодится.

Но не пустили его к дому. Трава жухлая, словно живая, за ноги цеплялась, колючками в кожу впиваясь. Земля кротовинами да ямами обращалась, что ни шагнешь – в ловушку угодишь. Даже ветер внезапно поднявшийся – и тот поперек затеи вставал, назад рукою сильною отпихивая.

Как измаялся Данька бороться супротив природы взбунтовавшейся, повернул обратно. Однако же через несколько шагов не выдержал, обернулся быстро, успев краем глаза ухватить силуэт в окне мелькнувший. Ох, не заброшенный дом оказался, ей же ей, не заброшенный! Только вот не осталося больше в Даньке страха перед странным этим сном, весь перевелся в упрямства да желание разобраться с порчей. Даже взгляд чужой, что спину сверлил ужо не скрываясь, и тот не внушил ужаса. Хоть и страсть походил на тот, недобрый, что в святки чуялся.