Когда зацветет утесник

Гермиона выходит в сад через двери террасы. От красоты мутит рассудок. Ее сад — желтое волнующее море в пик прилива. Нежные нарциссы, ярко-желтые цветы фортиции, кусты утесника, посаженного еще Северусом. Хочется лечь посреди сада, вдыхать эту опьяняющую смесь ароматов, наблюдать за полетом первого шмеля, испачкавшего свое мохнатое брюшко в пыльце. Апрель прекрасен. Это месяц ее желтого счастья, возрождения и надежды.

В поисках Молли Гермиона обводит внимательным взглядом свой личный Эдем и застывает. Там, в самом углу, под деревом стоит в пол-оборота к ней черная фигура. Только тень от густой кроны скрывает его лицо. Неужели он?..

Гермиона бежит к нему: смешная, неубранная, задыхающаяся. Но ей плевать. Да и ему тоже, правда ведь? Сердце заходится, не дай Мерлин, остановится. Она крикнуть хочет: «Се-ве-рууус!», но спазм перехватывает горло, и вырывается только невнятный хрип.

Еще вчера она думает о том, что, кажется, со временем привыкла без него, что не скучает так сильно, как раньше. Ха, столько времени нет в целом мире — ни в подлунном, ни в потустороннем, ни в каком из миров. Сейчас она умереть готова на месте, если его сумрачная фигура, укутанная в темные, так полюбившиеся ею одежды, окажется миражом и растает в дрожащем тумане ее слез.

И вот она рядом с ним. Тянет руку, чтобы коснуться его сюртука. Длинный воздушный рукав сорочки стекает по запястью, и Гермиона видит свою сухую узкую ладонь, иссеченную мелкими морщинками и слегка подрагивающую. Касается его.

Не рассыпается, не растворяется, не исчезает. Поворачивается к ней.

Настоящий? Настоящий!

Поцеловать бы тебя в эту ухмылку, которая не сходит с лица.

Жадно Гермиона всматривается в каждую черточку, в каждую морщинку, в каждый тонкий шрам на любимом лице — ничего в нем не изменилось. Она помнит все до мелочей, все еще чувствует на подушечках пальцев и на губах своих неровности его кожи, когда гладила, нежила, целовала, а он уворачивался, почти смеясь: «Дались тебе эти шрамы!»

— Северус?! — шепчет на выдохе.

— Нет, всего лишь боггарт Лонгботтома, — ухмылка становится шире.

Невыносимый человек!

Гермиона прислоняется лбом к его груди, вдыхает неповторимый запах сухих трав и дерева — их спальня пронизана этим ароматом. До сих пор. Она наслаждается возможностью ощущать рядом его крепкое тело, возможностью касаться его настоящего после стольких лет тоски по призраку. Гермиона чувствует, как его крепкая ладонь опускается ей на затылок, как пальцы путаются в кудряшках. Слышит, как бьется его сердце в такт с ее. Вжимается в него еще сильнее, все еще боясь, что это морок, созданный ее усталым воображением.

— Довольно, Гермиона. Я весь мокрый от твоих слез.

Нехотя она отстраняется, а он обхватывает ее лицо своими теплыми ладонями, смахивает большими пальцами блестящие росинки со щек, склоняется ниже, ведет своим невероятным носом по скуле, спускается к линии губ.

— Ты такая красивая, — теперь он шепчет, а она ловит его дыхание.

— Ты видишь?

— Тебя, небо, землю, наш сад, наш дом.

Он так близко, что черты лица его расплываются перед ее глазами. В желании удержать, теперь она обхватывает его щеки своими молодыми, без единой морщинки руками, смотрит на них с секунду удивленно, а потом все понимает. Улыбается Северусу, обнимает его своим взглядом, поглаживает трепетно, нежно. А он почти рычит:

— Я так долго ждал тебя!

И притягивает ее к себе; целует с голодной страстью. Руки его блуждают по женскому телу, словно вспоминая каждый плавный контур, обретая вновь. Ласкают шею, плечи, грудь, изгиб талии… А Гермиона — какая ирония! — чувствует себя такой наполненной и живой в его объятиях, какой не была ни разу за несколько десятков лет.

Они вместе. Теперь уже навсегда.

Больше нет причин ждать, когда зацветет утесник.