Когда зацветет утесник

Они проходятся по всем зельям, что изучают с первого по четвертый курс — ученики именно этих курсов достанутся ей как новоиспеченному преподавателю. Остальные классы возьмет на себя Слизнорт. Снейп же?.. Да кто его знает. Молчит, как под заклятием немоты и все тут. Макгонагалл не лучше. «Это личное дело профессора Снейпа, Гермиона». Да будьте вы все неладны.

Пока продолжается практика, Гермиона наслаждается. Ведь теперь их не разделяет ни массивный письменный стол, как в его кабинете, ни парты, как в классе. Они стоят бок о бок у лабораторного стола, не соприкасаются друг с другом, но и этого Гермионе достаточно. Пока. Ее окутывает горький и пыльный запах полыни, чего-то неуловимо древесного, дымного, дурманящего, что она готова сорваться, отогнуть стойку его воротника прямо там, где прячет он шрамы от ядовитых клыков Нагайны, и приникнуть носом, жадно вдыхая, впитывая в себя этот аромат и одновременно поражаясь тому, что же он сотворил с ней. Она безумна, и пьяна им, и обуреваема такой жаждой, что ей и самой страшно.

Снейп встречается с ней взглядом, когда она, забывшись, неотрывно смотрит на него и смакует свои грезы. Доля секунды — но тянется, как вечность, и дает Гермионе рассмотреть его смятение. Ни чертей, ни льда, ни равнодушия — только ее отражение, ее образ, который волнует и потрясает все его существование. И прежде чем он смежает веки, она видит всю тоску мира в его глазах.

— Скоро вернусь, — бросает ей на ходу, с такой силой захлопывая дверь лаборатории, что склянки на полках возмущенно звенят.

* * *

Она замечает это на второй или третьей неделе практики. Кто-то другой наверняка бы не обратил внимания, но она так пристально следит за ним, за каждым его движением, что просто не может пропустить секундный мышечный спазм. Неконтролируемый, неожиданный и для него. Северус быстро откладывает разделочный нож, которым только что безжалостно и так изящно крошил рогатого слизня, и отходит к полкам с ингредиентами.

— Закончите, — говорит отрывисто, а сам разминает руку, сжимая ее в кулак и разжимая. Он не знает, что она смотрит и видит. Он поглощен своими мыслями и действиями.

Спазмы повторяются еще несколько раз за следующие пару дней, и он больше не берется за нож.

— Теперь ваша очередь. Я буду следить, — объясняет ей.

А Гермиона всеми силами борется с искушением впиться ногтями в стол, выпустить закупоренную внутри бурю. Желание схватить его за грудки, встряхнуть так, что из него сами собой посыпятся ответы, практически непреодолимо.

Но всю эту энергию она бросает на свои изыскания. Снова не обращает внимания на правила, прокрадывается в библиотеку по ночам, чтобы мадам Пинс не отвлекала больше, и сидит над свитками в рассеянном свете свечи.

Она находит то, что искала, в день, когда он путает лапки пауков-сенокосцев с лапками косиножек. Немудрено, казалось бы, ведь они лишь немного отличаются по оттенку. Она бы даже не заострила внимания на этом, если бы неправильный ингредиент ей протянул кто угодно, но не Северус Снейп. Когда она говорит ему об ошибке, он отходит от стола в тень.

— Вы прошли проверку на внимательность, — кивает. Но его сжатый до белых костяшек кулак говорит без слов.

Она находит то, что искала. Но лучше бы не находила.

Она узнает на блеклом, почти выцветшем рисунке песочные часы.

Текст написан на латыни. Гермиона не знает ее достаточно, чтобы перевести все. Но два слова в самой первой строке — заголовке — обрушивают на нее небо.

Mors mea.

Смерть моя.

* * *

Гермиона торопится в Больничное крыло. Маленький неровный диск луны, ее подруги этой ночью, освещает ей дорогу сквозь стрельчатые окна. Гермиона рискует зажечь Люмос только в кабинете мадам Помфри, где лунного сияния недостаточно, чтобы рассмотреть хорошенько все, что написано в карточке пациента.

Его медицинская карта могла бы поспорить по своей толщине с её любимой «Историей Хогвартса». Гермиона торопливо перелистывает страницы, густо исписанные убористым почерком целительницы. Диагнозы скачут перед глазами, но ни на одном она не останавливается, пока не доходит до августа 1999 года. Простое обследование перед началом учебного года, которое обязаны проходить все преподаватели, и заключение, которое становится причиной появления ненавистных часов на его каминной полке. Он знает о своей участи и каждый день смотрит на песок, что перетекает из одной колбы в другую. Его не остановить, не вернуть обратно, и когда последняя песчинка упадет в тишине, с ней жизнь его уйдёт в вечность.

Гермиона водит пальцами по листу, хочет стереть все слова, написанные там под сухим термином «Прогноз». Они расплываются перед глазами мутными кляксами.

…яд медленно вызывает нарушения в работе черепных нервов, скелетной мускулатуры, нервных центров сердца…

…слепота…

…смерть от гипоксии… асфиксия дыхательных путей… паралич дыхательной мускулатуры и сердечной мышцы…

Это все? Неужели это все?

Гермиона прижимает к себе его карту так сильно, как хотела бы обнять его. Волшебная палочка выскальзывает из пальцев, с глухим стуком ударяясь об пол. Люмос гаснет.

Она сидит так минуту, час, бесконечность? Раскачивается, как маятник, все набирая и набирая скорость и готовясь завыть, как дикий раненый зверь. Крик, почти рожденный, застревает в горле, когда ее ослепляет вспышка белого света.

— Мисс Грейнджер? Что вы здесь устроили?

Это Поппи Помфри проснулась, очевидно, решив, что какой-то школьник задумал похулиганить. Гермиона щурится, смотрит на нее, и против воли на губах ее появляется тень улыбки. На волосах целительницы подпрыгивают обычные магловские бигуди, на лице виднеются потеки какого-то крема или маски, а на ногах — плюшевые тапки.

— А ну-ка, вставайте.

Она зажимает подмышкой свою палочку, тянется к Гермионе, чтобы забрать у нее карту Северуса. Но та вцепляется в нее мертвой хваткой — попробуй отодрать. И шепчет:

— Почему, мадам Помфри? Почему?

— Ох, дети, — обреченно качает головой целительница и опускается на колени рядом с Гермионой.

Не сдерживаемая больше никакой врачебной тайной — о чем речь, если Гермиона уже сунула свой пусть и не длинный, но любопытный нос в документы, — она рассказывает все, что знает. И про то, как целители в Мунго промедлили с антидотом, когда Северуса доставили в больницу во время Битвы, и про то, как остатки яда почти бессимптомно на протяжении года уничтожали его, захватывая все новые и новые территории организма, и про то, как все открылось в начале августа, и про то, как Северус сидел здесь же, в ее кабинете, обхватив голову руками, и почему-то шептал: «А как же Гермиона?».

Она все говорит и говорит, пока до сознания Гермионы не долетают слова об усовершенствованном Северусом противоядии, которое он в итоге не стал принимать.

— Можно мне успокоительного? — просит Гермиона, перебивая целительницу. И когда та уходит в кладовую, вскакивает на ноги и бежит быстрее ветра в подземелья, по-прежнему прижимая к себе растрепанную медицинскую карту.

* * *

Он долго не реагирует на стук, а когда дверь распахивается, предстает перед ней — разъяренный и в то же время такой теплый, заспанный, с совершенно человеческим отпечатком подушки на щеке. Гермиона понимает, что он наспех натянул брюки — и даже ремень не застегнул, накинул сорочку — лишь одна пуговица в петлице, и она может видеть бледную алебастровую кожу его груди меж не сведенных полочек рубашки. И прямо туда, куда притягивает взгляд полоска темных волос, где грудь расчерчена узором застарелых шрамов, колотит кулаком Гермиона, заставляя сраженного Снейпа отступить вглубь покоев.

— Нетопырь недоделанный, баран упрямый, идиот, ну какой же идиот, Мерлин помилуй, гад ты ползучий, понял меня, понял?

Он покорно отступает под ее напором, терпеливо сносит тычки — было бы что сносить. Но когда упирается лопатками в преграду, резко перехватывает ее занесенную для размашистого толчка руку, разворачивает и прижимает к стене своим телом. Прикосновение это разрядом тока проходит по ее коже, ныряет в самую глубину, заставляя сердце пропустить удар и раскрыть ладонь, из которой тут же выпадает карта пациента.

Северус видит ее, понимает все, и хватка его становится сильнее, а во взгляде загораются опасные огоньки, под которыми Гермиона замирает, боится вздохнуть лишний раз.

— Что, Грейнджер, — шипит он злобно, — не могли пройти мимо очередного немощного и увечного? Не могли не сунуть свой нос не в свое дело?

Она упирается свободной ладонью в его грудь, чувствуя, как тревожно и часто бьется его сердце. Пытается оттолкнуть, но он приникает еще теснее, желая удержать, контролировать.

— Это мое дело, понятно? — отчаявшись отстраниться, говорит она тихо. — И моя вина.

— Что за чушь? — спрашивает серьезно, даже встревоженно.

— Никакая не чушь, — огрызается Гермиона. — Мадам Помфри сказала, что в Мунго вам запоздало дали антидот. Если бы я послушала свою интуицию и аппарировала с вами, вместо того чтобы просить Винки вас перенести, то…

— Что бы случилось?

Он вдруг отпускает ее, отступает на шаг назад, выдыхает сквозь сжатые зубы, проводит ладонью по лицу, стирая напряжение.

— Не надо мучиться от своей «виноватости», Грейнджер. Она мнимая, выдуманная вами же. Не страдайте ерундой. Идите спать, ночь на дворе.

— Почему вы не пьете то противоядие? — торопливо спрашивает Гермиона, боясь, что вот сейчас он вышвырнет ее из покоев. Уже почти ведь развернулся, чтобы отойти как можно дальше от нее. — Мадам Помфри сказала…

— Поппи — та еще сплетница, — досадливо морщится Северус и впивается немигающим взглядом в расширенные зрачки ее янтарных глаз. — А сказала она, что зелье это — не панацея? Сказала, что меня ждет? Если повезет — быстрая смерть. Только таким, как я, не везёт, Грейнджер.

— Хватит, пожалуйста, хватит, — умоляет она.

Крупные слезы текут по щекам, губы подрагивают, руки, сжатые в кулаки, синеют от напряжения. А в глазах столько страха, отчаяния и боли, что даже обсидиановая скала не выдерживает. Заключает в свои объятия, запускает руку в растрепавшиеся кудри и почти нежно шепчет на ухо:

— Тихо, Грейнджер, тихо… Пойми, это зелье со вкусом самообмана. Я смирился. Конец будет один, зелье лишь отсрочит его. Причем неизвестно насколько: день, месяц, год. Зачем?

— Подари мне этот день, этот месяц, этот год. Сколько угодно. Пусть будет хоть что-нибудь! — она совсем некрасиво всхлипывает и ведет щекой по его рубашке, оставляя мокрые разводы.

И если бы не ее эти всхлипывания, можно было бы наяву услышать, как дает трещину его железный самоконтроль; увидеть, как глаза загораются глубоким потрясением.

— Что ты делаешь со мной, Грейнджер?

Северус ведет большим пальцем по ее нижней губе, следя за своим движением затуманенным взглядом, а она молит Мерлина, богов, вселенную, чтобы он не отступил. Она лишь на мгновение прикрывает глаза, чтобы набраться храбрости, распахивает их и сквозь рваное дыхание шепчет ему прямо в губы:

— Поцелуй меня, Северус. Пожалуйста.

Мрачная обсидиановая скала, рядом с которой всегда холодно и неуютно, за секунду претерпевает удивительную метаморфозу. Теперь это вулкан — распаленный, разбуженный ее словами. Северус капитулирует, сдается на волю победителя в их длинном противостоянии. Она видит это по его глазам. Они вспыхивают, глухая чернота отступает — теперь в них кипящая магма разливается жидким золотом, она готова выплеснуться наружу, закрутить в водовороте огнедышащей реки. Гермиона кожей чувствует этот жар, будто стоит на самом краю жерла вулкана. Но ей совсем не страшно сгореть, знает — с ним она в безопасности. Гермиона делает последний шаг. Она в его объятиях облегченно выдыхает, когда наконец, наконец-то его губы приникают к ее.