Когда зацветет утесник

Гермиона теряет связь с реальностью, дуреет от его близости, яростно, совсем не нежно и ласково отвечая на прикосновения, вкладывая в них всю беспредельную отчаянность человека, у которого может быть только этот поцелуй и ничего больше. Она скользит руками по его груди, обхватывает, обнимает Северуса за шею так сильно, словно боится, что он вот-вот исчезнет.

Северус одной рукой поглаживает ее спину, прижимая теснее к себе, и она понимает, как сильно он ее хочет. В душе у нее рождается безумное ликование, почти первобытный восторг. Она ощущает себя дикаркой, цепляясь, запутываясь пальцами в его смоляных, немного жестких волосах. Тянет за них, чтобы стать еще ближе во время поцелуя.

Северус чувственно проводит влажным языком по губе Гермионы, ловит ее приоткрытые уста, едва ощутимо покусывая, и скользит языком в рот, сначала легко, а потом жадно касаясь кончика ее языка. Это не просто ласка, понимает Гермиона, это его способ рассказать о том, что он чувствует. С каждым его движением, касанием, вздохом тупая обреченность отступает, давая место их пусть и призрачному, но будущему.

Руки Северуса скользят с талии Гермионы — медленно, словно еще сомневаясь в своей свободе, — ниже, к ее ягодицам, сжимают сквозь мягкую ткань ее мантии, вырывая из груди судорожный вздох. Он легко поднимает ее, а она обхватывает ногами его талию так крепко — не оторвешь, даже если захочешь.

Она прерывает поцелуй, но только для того, чтобы уткнуться в его шею, как она давно мечтала, хищно вдохнуть его запах, провести языком по шрамам, вызывая дрожь и его первый стон.

Он вдруг отпускает ее, а она толком стоять не может — ноги превратились в желе. И она виснет на нем, цепляется за ворот рубашки, не понимая, почему он остановился. Северус, тяжело дыша, прислоняется лбом к ее лбу, упирается одной рукой в стену, а другой ведет по ее волосам, словно приглаживает, пытается усмирить ее буйные кудри.

— Гермиона… — шепчет.

И в этом шепоте ей отчего-то слышится прощание. Острое и горькое чувство потери заставляет ее похолодеть. И она снова тянется к нему, потеряв всякий разум.

— Нет, нет, нет… Пожалуйста, Северус.

— Все хорошо. Идти сможешь? — он улыбается и тянет ее за руку.

Еле перебирая ногами, она следует за ним, но не к выходу из покоев, как вообразила себе, а в спальню. Он подводит ее к кровати, а сам отступает на несколько шагов, взмахом руки поджигает свечи. Мерцающий свет их рассеивает мрак комнаты, и Гермиона оглядывается. Но лишь вскользь проходит по обстановке, быстро возвращая свой взгляд Северусу. Только он сейчас ее волнует, он — в центре ее пульсирующего сердца. И в тишине, нарушаемой лишь взволнованным дыханием двоих да еле слышным потрескиванием фитилей, его следующие слова обволакивают ее и окончательно сводят с ума.

— Раздевайся, Гермиона.

Кажется, это самое эротичное, что она когда-либо слышала. Одно слово и ее имя, произнесенное им на выдохе, заставляет волну жара растечься по телу и сосредоточиться внизу живота.

Она понятия не имеет, как раздеться волнующе и сексуально, но одна его просьба подстегивает ее, и она начинает медленно расстегивать верхние пуговицы своей мантии. Под его немигающим взглядом на пол вслед за мантией отправляются свитер, блузка, юбка. Гермиона остается лишь в чулках и простом хлопковом белье — слава Мерлину, хотя бы одного цвета. Он глаз с нее не сводит, и она вдруг робеет, теряясь от внимания к себе. Ей продолжать?

Ну же, Грейнджер, не трусь!

Он снова похож на каменное изваяние, и лишь глаза его, блестящие страстью и желанием, не дают ей отступить.

Она стоит перед ним обнаженная, открытая, и желания ее ясны и прозрачны.

— А ты?

Северус шепчет что-то, ей не слышное, и одежда на нем испаряется.

— Позер! — фыркает она, с любопытством первооткрывателя рассматривая его жилистое худое тело, невольно — да что уж там! — совершенно сознательно задерживая взгляд на болезненно напряженном члене.

Время тягуче тянется, а они все стоят друг напротив друга, изучая, лаская взглядами, накаляя до предела, обостряя все чувства. И Гермиона не выдерживает, она уже душу продать готова за одно его прикосновение.

— Мне нравится то, что я вижу, Северус. Надеюсь, и тебе, — она проводит пальцами, почти царапает свою кожу от ключицы до груди — там, где замысловатым розовато-лиловым орнаментом выделяется отметина, оставленная Долоховым на вечную память.

Руки его сжимаются в кулаки, грудная клетка поднимается, когда его дыхание становится еще тяжелее.

— Ты даже не представляешь насколько, — голос его хриплый, от него подгибаются колени. Гермионе кажется, что она начинает падать куда-то, когда его надежные руки подхватывают, прижимают кожа к коже, и каждый из них понимает — даже не прикасаясь они распалили друг друга настолько, что никакая прелюдия не нужна.

Он подталкивает ее к кровати, склоняется к ней, захватывая, посасывая и покусывая ее влажные, немного обветренные губы; изучающе проводит руками по контурам ее тела, ненадолго задерживаясь на груди, чувствуя под ладонью твердый и упругий сосок. Она мечется и рвано дышит под его прикосновениями, готовая только от них рассыпаться дождем переливчатых искр, а ведь Северус даже не опускался ниже пупка.

Он укладывает ее на постель, уверенным движением разводит ноги, пробегается пальцами по влажным половым губам, удовлетворенно улыбаясь. Он больше не ждет, не осторожничает, действует напористо, почти нагло и пораженно замирает, услышав ее задушенный всхлип. Не осознавая до конца, он вглядывается в ее лицо, а Гермиона цокает и плечами пожимает.

— Когда бы мне? Сначала война, крестражи, битва. Потом учеба, ТРИТОНы, стажировка. А потом ты — и больше мне никого не надо.

Северус не выходит, только опускает голову, упираясь ей в ключицу, опаляя ее своим дыханием, и головой качает. Она проходится пальцами по волосам на его затылке, заправляет прядь за ухо и произносит спокойно:

— Все нормально, Северус. Мне не больно, просто… неожиданно.

И слышит, как он хмыкает ей в шею, а потом чувствует на том месте губы, которые исступленно целуют, ласкают, спускаясь ниже и ниже. Он начинает двигаться медленно, аккуратно, и Гермиона принимает его полностью, растворяясь в нем без остатка, будто никого больше и не существует на свете. Она сама подгоняет, чувствуя, что ей недостаточно, она хочет больше — всего его. И он нуждается в том же, потому что берет ее так отчаянно, будто боится, что она испарится, если он остановится хоть на секунду.

— Будь из всех исключением, Гермиона. Не исчезай, — бездумно, почти беззвучно просит.

— Никогда! — отвечает, крепче обхватывая его торс, мечтая о бесконечности с ним.

Скрип кровати под тяжестью их тел, дикий танец пламени свечей, их глухие стоны и влажная кожа под ее пальцами — все дарит Гермионе такое удовольствие, что она даже не задумывается об оргазме, который вряд ли получит в свой первый раз.

Северус уже близок. Она понимает это по его закушенной губе, по сведенным бровям, по напряженным рукам, которыми он хватает ее бедра. И она готовится разделить с ним этот миг, когда он вдруг шипит сквозь стиснутые зубы, быстро отстраняется и приникает губами и языком к возбужденному клитору. Ее прошибает электрической волной от его нежных и настойчивых ласк так, что пальцы ног подгибаются. Она понимает, что много времени не потребуется. Он тоже. И за секунду «до» снова входит в нее, чтобы прийти к завершению вместе.

Неизвестно, сколько они так лежат — прижавшись друг к другу, стараясь успокоить дыхание и сердца, разогнавшиеся до галопа. Гермиона чувствует, как он сцеловывает капельки пота с ее виска, и находит силы сказать:

— Северус, завтра апрель. Ты говорил…

— Тс-с, — перебивает он ее. — Все будет хорошо.

И она понимает, что будущее их уже не такое призрачное.

* * *

Десять счастливых весен они проводят вместе.

Играют скромную свадьбу. «Так положено», — говорит Северус, протягивая ей на ладони простое кольцо с камнем цвета солнца на восходе. «Какой ты романтик!», — отвечает она и надевает колечко на палец.

Покупают дом на окраине Хогсмида, чтобы встречать рассветы вместе. Возделывают сад. Нет, все же сад — заслуга Северуса. Для нее он сажает цветы, превращающиеся под солнечными лучами в волнующееся желтое море.

Северус продолжает работать в Хогвартсе, но только в качестве декана Слизерина. Не может пока никому доверить своих змеек, но все чаще и чаще затягивает Гермиону в факультетские дела, готовясь передать вожжи. Она преподает зельеварение, совершенствуясь с каждым годом, и даже пытается экспериментировать в их домашней лаборатории. Не всегда получается, но Северус не рычит и не сыплет замечаниями, а плавно и аккуратно помогает и направляет, как маленькое маневренное суденышко — портовый буксир — невзирая на приливы, ветры и сильные течения, помогает войти в кишащую кораблями гавань тяжелому судну, привыкшему плыть по заданному курсу.

Каждый апрель они выбираются далеко в предгорья, где ни единой души, а на древних холмах и в долинах распускает свои бутоны утесник. Его там видимо-невидимо. Они собирают цветы в корзину, ловко уворачиваясь от норовящих впиться в кожу шипов и колючек. Северус целует ее в висок и смеется: «Утесник такой же красивый, как ты, и такой же колючий, как я». А потом они варят особое зелье, чтобы в самый хмурый и холодный день достать из кладовки заветную баночку, в которой поселилось солнце, и выпустить весну наружу.

Она не сводит глаз с часов, когда последняя песчинка проскальзывает сквозь стеклянное горлышко. Он уходит после их одиннадцатого Рождества, оставляя ее с горой не открытых подарков, дырой в сердце, такой же большой, как пробоина в старом судне, идущем на дно, и ненавистным наставлением: «Только живи».

Она старается. Правда старается, заполняя свою жизнь друзьями, работой, бытом, путешествиями. Пустота ненадолго отступает, когда она знакомится со вторым мужем, когда появляются дети. Но год за годом она ждет лишь одного — когда придет апрель.

Гермиона сбивается со счета, не знает, сколько весен она уже прожила без него. Но каждый апрель — не предугадать в какой день — на подушке в ее спальне появляется веточка солнечного цветка, его признание. В этот день Гермиона мысленно переворачивает песочные часы и начинает новый отсчет.

Когда зацветет утесник, они обязательно встретятся вновь.

* * *

Гермиона нехотя встает с постели. Потягивается, хрустит каждой косточкой и сама же над собой смеется: «Старость — не радость».

Сегодня выходной, но у директора Хогвартса всегда найдутся дела. Взгляд ее снова падает на любимые цветы, и она зовет Молли — пусть поставит в воду. Домовиха не отзывается, и Гермиона, как есть босая, с растрепанными волосами и в нелепой длинной-предлинной ночной сорочке, подол которой путается в ногах при каждом шаге, обходит дом. Он пуст. И куда все подевались? Внезапно вспоминает, что живет-то она одна: второй муж умер, дети давно разъехались, создали свои семьи и навещали мать один или два раза в месяц.

Нет, но Молли же должна быть где-то?