Книга осенних демонов

Черные бабочки

С момента моей смерти ты во второй раз увидела черную осеннюю бабочку. Случилось это ноябрьским утром. За долгие пятьдесят восемь лет ты растеряла большинство предрассудков, но вера в черных бабочек осталась. Тебя не трогает ни пятница тринадцатого числа, ни черная кошка, ни рассыпанная соль. Даже разбитое зеркало. Остались только черные бабочки. Детское предзнаменование из какой-то книжки. Но ты и так помнишь. И не можешь от этого избавиться.

Важна первая увиденная весной бабочка. Желтая предвещает счастливое лето, белая — спокойное и бесцветное, а темная, например адмирал или крапивница, — грустные, неудачные месяцы. В общем, ничего особо мрачного.

Совсем другое дело черные бабочки. В нашей полосе таких нет. Они существуют только в старой альпинистской примете, о которой я когда-то тебе рассказал. Если увидишь черную бабочку — это значит, где-то в горах умирает человек. Это осталось у тебя в памяти, потому что ты за меня боялась. Ты вышла замуж за альпиниста.

И в тот день откуда-то из глубины ада вылетел невозможный, несуществующий черный мутант с крыльями, как сажа, и уселся на мольберте. Он раскрыл перед твоими удивленными глазами черные, как графит, крылья без малейшего пятнышка другого цвета и сидел себе, а я в этот момент, как снаряд, разрезал воздух, в моих ушах гудел ураган, я видел смазанную от скорости падения скалу и каменный склон, мчавшийся мне навстречу, а рядом со мной звенел, стуча по камням, лопнувший, проклятый никчемный карабин.

Я был возмущен.

Я не мог в это поверить.

Я даже не успел закричать.

Но ты уже знала. Это было начало восьмидесятых, и невозможно было позвонить в захолустную деревушку, стоя на склоне горы. Нужно было заказывать международный звонок, долгое время проводить на почте, искать работающие автоматы. Десять раз набирать номер и слушать монотонное: «Ваше время…»

Поэтому тебе послали телеграмму. Но ты и без того знала. Чувствовала, что это глупо — поддаться случайному стечению обстоятельств, пугаться черной бабочки. Но ты не спала всю ночь, не могла рисовать, только лежала, борясь с тошнотворным предчувствием несчастья, давящим на желудок, как груда камней. Все было мрачно и страшно. Так всегда с предзнаменованиями. В этом состоит садизм предвидения будущего. Предчувствие трагедии так измучило тебя, что, увидев у наших ворот почтальона, прислонившего велосипед к калитке, ты почувствовала облегчение. Напряжение спало. Ты и без того уже знала. Завидев его блестящую синюю фуражку, просто попрощалась с надеждой. Осталось лишь больное, как открытая рана, безнадежное чувство тяжелой утраты.

Тогда я был уже мертв, но все началось с черной бабочки.

Тогда тебе уже было тридцать восемь.

Слишком мало, чтобы стать вдовой.

А сегодня утром ты увидела черную бабочку во второй раз. Как раз в это утро, когда тебе пришло в голову, что ты начинаешь стареть. Очевидно и необратимо. Ты смотрела на свое отражение в большом зеркале ванной, и дело было совершенно не в том, что ты плохо выглядишь. Конечно, зеркало не давало возможности скрыть морщины на шее и мешки под глазами, слегка плоскую грудь, немного обвисший живот, немного квадратную линию лица, но каждая женщина в твоем возрасте хотела бы увидеть в зеркале такое стройное тело с длинными ногами и кудрявыми волосами и вообще весьма соблазнительное отражение. Ты это знаешь и ценишь. Однако ты считала потери, как военачальник в сражении. Седые волосы в щетине щетки для волос, вены на руках, соски, грустно глядящие в землю, жилистые ноги, пучки мелких морщин у основания ягодиц. Еще можно сказать «стройная» или уже «худая и жилистая»? Просто-напросто начинался очередной день в одиночестве — день, который ты, если не будешь разговаривать сама с собою, с животными или с телевизором, проведешь в молчании. День одиночества и тишины, наполненный только тобой и ничем больше. И тогда ты вдруг поняла, как много было вот таких, похожих друг на друга, дней. Они тяготят тебя бесконечной вереницей, начало которых уходит в глубины прошлого. Давно. Ужас как давно.

Ты чувствуешь, как головой достаешь времен Интернета, клонирования, Европейского Союза и домашнего телепакета, ногами же находишься во времени разрушенных на войне зданий, конных повозок с углем, проводного радиовещания и батюшки Сталина.

Это растягивает тебя, как канат. Ты чувствуешь, что этого так много, что тебе вряд ли удастся встретить какое-нибудь начало. Начало чего-либо.

Черная бабочка, которая трепещет на оконном стекле в ванной, уколола тебя болезненным воспоминанием, страхом и предчувствием неизбежного. Ты внушаешь себе, что она только кажется черной, потому что за окном светло, а ты здесь, в доме, но в глубине души чувствуешь, что обманываешь себя. Так же, как и с теми летними бабочками. Первая бабочка она и есть первая. Нельзя ее отменить и подождать, пока покажется желтая.

Но всегда можно попробовать. В конечном счете это всего лишь обыкновенное дурацкое насекомое. И суеверие из детской книжки.

Справляться с началом таких грустных серых дней Ирена умела известными ей способами. Мелкими делами. Суетой. Сгрести листья, особенно возле слива и под липами. Приготовить картофельную запеканку. Сходить за покупками. Сесть на веранде за разложенным подрамником и сосредоточенно поработать над иллюстрациями к детской книжке, до сдачи которой осталось только две недели. Позвонить Басе и попробовать пригласить кого-нибудь сюда на выходные. Все равно что, лишь бы не сидеть на крыльце и не пялиться на туманный осенний пейзаж и не слушать Люцию Прус. Вместо этого приготовить пастилу. Почитать книгу. Пробовать на вкус то, что происходит сейчас. Такой европейский дзен.

Она накрасилась, убрала волосы в хвост и поехала в магазин. Это целое путешествие. Сначала по проселочным дорогам с посаженными вдоль них вербами, потом по шоссе через лес, мокрый, затянутый туманом и наполненный запахом грибов.

Она размышляла об одиночестве. Могло быть и хуже. Как у многих других, у нее мог быть муж, который с течением времени стал бы обременительным, шатающимся по дому врагом. Хотя, с другой стороны, если бы двадцать лет назад Ромек не упал с Кадельницы на дно Чертова ущелья, кем-то таким он явно не стал бы.

У нее могли быть дети, которые теперь, когда она почувствовала себя старой, уже давно жили бы на другом конце света, занятые своими семьями, детьми или карьерой, и с трудом бы вспоминали, что нужно позвонить ей хотя бы раз в месяц. В результате она тоже была бы одна.

Могла, как другие известные ей художницы, три раза развестись и вести жизнь, похожую на поле сражения.

Немногого до этого не хватило. У нее случались романы, особенно когда она была помоложе, выезжала в Краков, делала какие-нибудь выставки, но ни один не продлился долго. У нее осталось немного сладких и немного горьких воспоминаний и болезненное осознание того, что ни один из этих мужчин не был Романом. Откровенно говоря, она даже не могла бы сказать, в чем это выражалось. Довольно быстро они начинали тяготить, и чем дольше были с ней, тем сильнее оставались отдельно. Не появлялось чувства общности, не было «мы», было только «я» и «ты».

Вот и не сложилось.

За поворотом шоссе она взглянула еще раз на жизнь подружек, и получилось, что все они, а особенно те, у которых было то, чего не доставало ей — мужа и детей, — непрестанно жаловались. На этого мужа и на детей. А как, бывало, разойдутся, так могут жаловаться часами, такое бесконечное стенание.

Привычки жаловаться у Ирены не было.

У нее могло быть множество других сценариев жизни, значительно хуже этого.

За исключение одного — если бы Роман был жив.

Ну, а если бы жил, может, стал бы алкоголиком или завел себе любовницу, или в очередной раз поехал бы в Швейцарию и остался бы там, или… Или что-нибудь другое.

Только все это не избавляло от чувства пустоты и всеобъемлющей бесконечной тишины.

Стало моросить.

У магазина стояли двое местных. Несмотря на более чем двадцатилетнее проживание в Плотичне, она чувствовала себя приезжей. Сидела здесь зимой, весной и осенью, а ее по-прежнему считали отдыхающей. Они поприветствовали ее с пьяным преувеличенным уважением, необходимым, потому что как-нибудь нужно будет произнести: «Пани Иренка, дорогая, я прошу прощения, но на вино не хватает двух злотых…»

Она выбрала для себя тот самый новый магазин, который назывался «У бабы». Баба была дородной симпатичной женщиной, значительно менее напрягающей в общении, чем, например, работающая на двести метров дальше старая Рынкоффтова.

Купила ветчину и узнала, что делает в городе старшая сестра пани Корбеловой, возле прилавка с мукой и сахаром узнала тайны капустной диеты, покупая яйца и творог, узнала, что Гося, та, которая уехала в Гданьск, похоже, разводится и возвращается в Плотичен, хлеб был обогащен сведениями о том, что Чесек напился на свадьбе в Громбне и старая Козелюкова гоняла его по полю с кнутом, газеты же сопровождали совершенно нейтральные замечания о лечении радикулита, который можно схватить, стоя целыми днями в магазине.

Она уже выходила, волоча пластмассовую корзинку, приспособленную под багажник на ее велосипеде (осторожно с поясницей!), когда услышала:

— А к тебе гости, что ли, пожаловали?

— Какие гости?

— Ну, тут спрашивал один. Одет хорошо, из города. С бородой, постарше такой. Машина хорошая.

— Никто не пожаловал.

— Как это? У него был листочек с адресом.

На обратном пути она припомнила всех бородатых знакомых мужского пола, но безрезультатно.

Кто-то из издательства? Но зачем? Мог бы позвонить. Из Кракова? Может, продана какая-нибудь картина? Это ничего не давало. Каждый, кто хотел бы приехать, скорее всего, сначала позвонил бы, а в галерее платят лишь тогда, когда к ним три раза съездишь и застанешь шефа.

Но несмотря ни на что, хорошо было бы услышать человеческий голос. При условии, что это голос какого-нибудь приятного человека. Где-то в сердце начало появляться непонятное беспокойство или даже страх. Такое чувство, словно ее выследили.

Неожиданный визит вообще означает хлопоты.

Ей пришло в голову, что она одичала в своей глуши, заразилась неврозом.

Но по-прежнему чувствовала странный иррациональный страх.

Не призналась себе в том, что боится из-за черной бабочки, увиденной ею утром.

Дом стоял в ноябрьском тумане, его обнимали деревья и кусты сирени. Пустой, с темными окнами, прячущими тишину, которую своим тиканьем отмеряли часы. Дом одинокой, стареющей женщины.

В саду то тут, то там возвышались сделанные Романом странные фигуры и животные, почерневшие от дождя, какие-то больные, с выкрученными, сверхэкспрессивными лицами, наводящими на мысль о сумасшествии. Он приносил домой самые разные пни, ветки и корни, а потом буквально несколькими движениями долота вырезал из них странные фигуры. Так, словно видел эти создания, заключенные внутри дерева и ожидающие освобождения. Обычно она их любила, но сейчас они казались ей чудовищными.

Особенно Старец.

Старец прятал в себе улей, мертвый уже несколько лет, после того как пчелы погибли из-за нескольких шершней. Трагедия. Массовое убийство. Шершни подкарауливали у вылета, а испуганные пчелы одна за другой бросались в атаку и падали у ног Старца, как коричневые семена, с головами, ровненько откусанными крючковатыми челюстями. Она нашла их целую гору, их можно было собирать совком. Погибли все до одной, а шершни, наглые, ядовитые и огромные, как вороны, ограбили улей до основания и улетели. Она плакала, собирая пчел, а Старец сердито смотрел на нее поверх ястребиного носа своими узкими глазами, закрытыми кустистыми бровями.