Кристина

Наступил тысяча девятьсот тридцать пятый год. Ронни и Дон Даулинг бросили школу и устроились на шахту «Феникс». Отец сказал, что особой выгоды от этого мы не почувствуем, потому что ему теперь урежут пособие по безработице. Так оно и вышло.

В течение последующих месяцев смех в нашем доме слышался нечасто. Но как-то раз, сидя за столом, я задумалась и даже стала медленнее есть, скорее балуясь, чем утоляя голод. Одна мысль не давала мне покоя уже долгое время, и теперь, желая все-таки выяснить, правду ли сказала тетя Филлис, не в силах больше сдерживать себя, я взглянула на отца и спросила:

— Папа, а у меня правда дурацкий смех?

Все перестали жевать и уставились на меня, потом один за другим начали смеяться — мать первой, ее тело заколыхалось прежде, чем звуки вырвались наружу, Ронни — запрокинув голову и широко открыв рот, отец — сцепив руки и подавшись через стол ко мне. Я и сама теперь смеялась.

Медленно покачав головой, отец проговорил:

— Твой смех — самый лучший в мире, девочка. И пусть он никогда не утихнет… никогда.

В ту ночь в мою комнату пришел Ронни. Не знаю, сколько было времени, но когда он положил руку на мое плечо, я вздрогнула и мгновенно проснулась, однако никого не могла разглядеть в темноте. Потом я услышала возле своего уха голос брата.

— Тсс! Это я.

Я повернулась на бок и попыталась приподняться, но рука Ронни остановила меня.

— Что такое? Маме плохо? — спросила я.

— Нет, — пробормотал он. — Просто я хотел поговорить с тобой.

Я поморщилась в темноте.

— Говори. О чем?

— О, о многом, — прошептал Ронни. — Теперь, когда я пошел работать, я скучаю по тебе, Кристина, а без Сэма или Дона мы, пожалуй, никогда никуда не ходим, — он помолчал, и хотя в темноте я только чувствовала его, но не видела, я знала, что мы оба смотрим в глаза друг другу. Потом, смущенно запинаясь, брат спросил — Ты что, правда беспокоилась о том, что сказала в тот вечер тетя Филлис насчет твоего смеха?

— Нет, — солгала я. — Если бы я считала его дурацким, то прекратила бы смеяться.

— Он не дурацкий, все так, как сказал отец: у тебя замечательный смех. А знаешь, что я слышал на днях?

— Нет.

— Когда мы были на вагонетках, Гарри Бентоп — ты его не знаешь, но он тебя видел, — ну так он сказал: «Честное слово, твоя сестра такая потрясающе симпатичная, она будет самой хорошенькой девушкой в Феллбурне». Как тебе это нравится?

— Я?

— Угу.

Я никогда не думала о том, что я хорошенькая. Я знала, что у меня красивые волосы, все это говорили, но хорошенькая

… Приятно сознавать, что кто-то так считает — над этим стоит задуматься, как следует задуматься. Неясные мысли бродили где-то в дальних уголках моего разума, но вот что действительно заставило меня стряхнуть остатки сна — так это совершенно другая мысль. Ее вроде бы и не было, и в то же время она была и приводила в смущение и замешательство: маме вовсе не понравилось бы, если бы она узнала, что Ронни находится в моей комнате и разговаривает со мной посреди ночи в темноте.

— Я хочу спать, — проговорила я и резким, нетерпеливым движением отвернулась от Ронни к стене.

Через несколько секунд я услышала его шаги, но, напрягая слух, так и не услышала звука открываемой двери. Однако непроизвольно почувствовала облегчение, поняв, что Ронни вышел.

Теперь я уже не могла заснуть. Действительно ли я стану самой хорошенькой девушкой в Феллбурне? Правда ли, что парни из шахты говорили обо мне? Но больше всего мне не давал покоя вопрос: почему Ронни пришел сказать мне об этом ночью, в мою комнату, почему не сделал это в кухне, когда не было родителей?

На уик-энд он принес домой щенка. Сказал, что собаку зовут Стинкер, что он заплатит за лицензию на содержание домашних животных и что щенок может питаться объедками со стола — специально для матери, чтобы та не беспокоилась о лишних расходах. И наконец Ронни заявил, что щенок — для меня. Охвативший меня восторг переливался через края и наполнял весь наш дом. Когда я взяла щенка на руки, между нами сразу же вспыхнула такая любовь, которая сделала нас неразлучной парой до того самого дня, когда он погиб.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я попросила мать разрешить мне ходить в бассейн. Некоторые из девочек нашей школы вступили в клуб любителей плавания, а мне ужасно хотелось научиться плавать. Помню, мать на минуту задумалась, потом сказала:

— Нет, Кристина, не думаю, что это будет разумным поступком.

— Но почему? — спросила я. — Все девочки ходят, а я одна не умею плавать. Ронни, Дон и Сэм плавают, как утки, и только я должна плескаться возле берега. О, мама, разреши мне.

Она слегка склонила голову, как будто размышляя, после чего проговорила:

— Не сейчас, дорогая. Давай подождем еще год или около этого.

Год или около этого. Через год или около этого я стану совсем взрослой, буду работать, и плавать мне уже не захочется. Но я не стала докучать матери: в те дни она была сама не своя, подолгу сидела в уборной на краю двора, а когда приходила на кухню, то, съежившись, старалась держаться поближе к огню, ее лицо было серым и изможденным. Но иногда на протяжении нескольких недель она чувствовала себя нормально, и я заставляла ее прогуливаться со мной по лесу, начинала фантазировать о деревьях, стаpалась вызвать улыбку на ее лице. Например, указывая на дуб, я говорила:

— Он опять начал печь свои хлебные пудинги.

Это было весной, когда на дубах появлялись коричневые рассыпчатые цветы. Как-то я принесла домой ветку конского каштана, поставила ее в банку на подоконник и сталa фантазировать, как она начинает распускаться. Когда через несколько дней чешуйчатая коричневая мантия каштана раскрылась и из-под нее показалось нечто красноватокоричневое, я закричала:

— Посмотри, мама, как похоже на балерину!

Мать подошла к окну и взглянула на серебристый, усыпанный пушком, кончик почки, убегающей от пытающихся схватить его коричневых покровов. На следующий день «балерина» исчезла, и на ветке появились два темных оливковозеленых листа — один, сморщенный, свисал с черенка, на котором пушок исчезал при прикосновении пальца, так нежен он был. Я продолжала фантазировать. Но я заметила, что мать смотрит не столько на чудо распускающейся почки каштана, сколько на меня. В середине рассказа я обернулась и увидела устремленный на меня взгляд — мягкий, теплый, успокаивающий, заставивший меня позабыть обо всем. Раскинув руки, я обняла мать за талию и положила голову ей на плечо: я была рослой девочкой и могла сделать это без труда. В такие дни я была как бы окутала теплом и покоем.

Несколько месяцев спустя я снова обратилась к матери с просьбой разрешить мне ходить в бассейн. Но ее резкий ответ быстро закрыл мне рот. Я пошла в уборную и долго плакала. Когда вернулась в дом, отец уже был там. Стоя в подсобке, я слышала, как он тихо говорил матери:

— Ты за нее не бойся, Бог умеет следить за своими чадами.

«Чего она боится?»— в некотором недоумении размышляла я.

Почему мое желание научиться плавать вызывает у нее такое беспокойство? Другие девочки учились плавать, и их матери не боялись за них, по крайней мере, я так полагала. Все должно было бы быть как раз наоборот: ей следовало бы беспокоиться за то, что я не умею плавать и могу утонуть, свалившись в реку. Так что ее поведение казалось мне загадочным. Как-то в одно субботнее утро мать, не глядя на меня, сказала, что я никогда не должна ходить куда-либо наедине с мальчиками.

— Но я не гуляю с мальчиками, мама, ты же знаешь, — ответила я с легким раздражением. — Только с Доном, Ронни и Сэмом.

Последовала длинная пауза, после чего она произнесла:

— Ну так вот: никогда не ходи никуда наедине с Доном, пусть рядом всегда будет Ронни.

Я никогда и никуда не хотела ходить с Доном, но относилась ли сказанное и к Сэму?

— И с Сэмом тоже, мама? — спросила я.

— О, — она распрямила спину. — Сэм — обыкновенный мальчишка, — мать повернулась, взглянула на меня и, тепло улыбнувшись, добавила — Сэм в порядке.

Так о чем было беспокоиться? Я ни с кем не хотела быть наедине, разве что, наверное, со Стинкером, когда ходила на холмы или в лес. Бывало так, что с ним я чувствовала себя куда более счастливой, чем с кем-либо вообще. Со своим щенком я была свободной, и то ощущение скованности, которое появилось у меня в компании Ронни и Дона, улетучивалось, мне становилось очень легко, я могла при желании побежать или сесть, не чувствуя сдерживающего прикосновения их рук или тел.

Мне было даже как-то стыдно сознавать, что присутствие нашего Ронни тоже стало раздражать меня, потому что я испытывала к нему только симпатию, по крайней мере днем. Но не ночью, когда он тайком пробирался в мою комнату и будил меня, потому что ему хотелось поговорить. Со времени той первой ночи это случилось еще дважды.

И вот однажды я отправилась в лес на последнюю, так я сказала себе, прогулку: на следующий день я начинала работать. Эта перспектива отнюдь не вызывала у меня радости — работать предстояло в магазине мануфактурных товаров миссис Турнболл. Устроил меня туда отец Эллис. Я должна была приходить в магазин без четверти девять; четыре раза в неделю рабочий день оканчивался в семь вечера,

в субботу — в восемь или девять, а в среду — в час. Все в зависимости от притока покупателей, как заметила миссис Турнболл. Мать успокаивала меня, заверяя, что со временем я могу получить и более приличную должность. Какую — придумать я не могла, потому что, кроме еще одной девушки, тоже новенькой, и самой миссис Турнболл, в магазине никто не работал.

Тетя Филлис сказала, что мне повезло: десятки девушек «с мозгами» никогда не упустили бы такой шанс, просто я снискала расположение святого отца. И теперь, добавила она, когда матери не было рядом, я могла бы уже и прекратить вести себя как дикий зверь, повзрослеть и образумиться. Я понимала, что она имеет в виду — Дон и Сэм продолжали таскаться за мной, — и хотела сказать ей, что мне не хочется, чтобы за мной ходили ни они, ни кто-то другой и что я люблю бывать в одиночестве, но мать строгонастporo приказала мне никогда не дерзить никому — и особенно тете Филлис. Когда мать говорила о ней, она всегда добавляла: «Ее тарелка и так полна до краев».

И вот я отправилась в лес со Стинкером, который следовал за мной по пятам. Казалось, и он чувствовал, что нашим прогулкам приходит конец, потому и не носился, как обычно, по зарослям, а бежал, опустив голову и поджав хвост, как будто и ему передалось мое настроение. Я проходила одну «гавань» за другой и, достигнув последней из них, «заросшей», как мы ее называли, повернула назад. Как раз в этот момент я увидела Фитти Ганторпа.

После того случая с кроликом, едва завидев Фитти, я со всex ног бросалась прочь, но сейчас я не побежала, потому что как и в то утро, когда мое внимание было приковано к несчастному зверьку, не могла отвести от Фитти глаз: он рассматривал что-то лежащее на его ладони. Это была маленькая птичка. Голая птичка, начисто общипанная. Будь она побольше, я бы решила, что Фитти убил голубя для пропитания, но это была совсем маленькая птица, есть нечего.