Кристина

Глава третья

Я помню тот день, когда прекратила работать в магазине миссис Турнболл. Это случилось в октябре тысяча девятьсот тридцать восьмого года, вскоре после того, как Гитлер захватил Чехословакию.

Газет я не читала и знала об этом из разговоров с отцом. Его очень беспокоил этот человек, которого звали Гитлером, но теперь тот вроде бы получил, что хотел, и все должно было успокоиться. Так или иначе, в парках Лондона перестали копать траншеи.

Молли же, напротив, очень интересовалась газетами и день за днем комментировала для меня заголовки. Я знала, она разочарована тем, что войны не будет, — война для Молли значила волнение и много-много парней в военной форме.

В то утро она шепотом и с некоторым сожалением сообщила мне последние новости.

— Эх! Вот моя мать повеселилась в последнюю войну, ей-богу! Как рассказывает, я начинаю смеяться до упаду. Какие у нее были возможности — круглая дура, что не подцепила кого-нибудь, сержанта там, или еще кого-то. А потом она вышла за моего отца. Как раз тот случай, когда пришлось. Ей-богу, я кое-чему научилась. Если еще раз случится какая-нибудь чертова война, ни один салага из тех, кто чистит на кухне картошку, не получит меня — смею тебя заверить. Может, я и не Грета Гарбо, но котелок у меня варит. Ей-богу, варит. Мать научила меня — приобрела сокровище.

— A зa шахтера ты бы вышла?

— За шахтера? Только не я. Ни в коем случае, черт побери. За шахтера!

Я искоса взглянула на нее и с коротким смешком сказала:

— Тебе же как будто понравился наш Ронни?

Она хитро посмотрела на меня, сунула кулаком под ребра и ответила:

— Нравиться — одно, выходить замуж — другое. Если бы он выиграл в тотализатор, тогда хоть завтра.

Мы расхохотались, но, услышав, как из противоположной части магазина к нам идет миссис Турнболл, затихли. Помню, я повернулась и от неожиданности у меня отвисли челюсть: за миссис Турнболл стоял мой отец. Он шагнул прямо ко мне и, нервно теребя в руках кепку, сказал:

— Я тут поговорил с миссис Турнболл, — он мотнул головой в ее сторону. — Тебе надо возвращаться домой, дорогая, матери стало хуже.

Я ничего не сказала, даже не извинилась перед хозяйкой, а бросилась в заднюю часть магазина, схватила пальто, шляпу и вернулась к отцу. Не успела миссис Турнболл молвить и слова, как Молли спросила меня:

— Ты вернешься?

Отец ответил:

— Не думаю, девушка, пока нет. Моя жена очень больна, некоторое время ей придется полежать.

Миссис Турнболл проводила нас до двери и сказала:

— Мне очень жаль, очень-очень жаль, мистер Уинтер, — и, повернувшись ко мне, закончила — Твое место останется за тобой, я позабочусь об этом.

— Спасибо, — поблагодарила я, поспешив на улицу, и забросала отца торопливыми вопросами: что случилось? когда? как? Когда я уходила утром, с матерью все было в порядке.

Мать постучала в стену, привлекая внимание тети Филлис, и та послала кого-то за отцом — он в это время работал на участке. За доктором она послала раньше.

— Но в чем все-таки дело? — спросила я.

Отец встряхнул головой, словно стараясь избавиться от чего-то, потом воскликнул:

— Желудок, у нее что-то с желудком.

Я обогнала отца на подъеме и первой вбежала в комнату, где тетя Филлис тут же одернула меня:

— Тише! Возьми себя в руки.

Стоя возле кровати и глядя на мать, я вдруг заметила, что за эти три часа она очень постарела — может, лет на десять. Она не говорила, но похлопала меня по руке. Тетя Филлис вывела меня из комнаты и пошла со мной на кухню. Там она заявила: — Теперь надо приниматься за дело тебе, самое время. За ней нужно присматривать. Ей надо в больницу, но она всегда считала, что знает больше других. Давай-ка раздевайся и заканчивай стирку. Она как раз стирала, да оказалось, это ей уже не по силам.

Словно во сне, я сняла шляпу, пальто и надела фартук. Теперь, через столько лет, мне кажется, что с тех пор я его и нс снимала.

Через две недели моей матери вроде бы стало лучше, и она заговорила о том, чтобы встать, но так и не встала, а пролежала в кровати еще много недель. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я заходила с ней, и она, похлопывая меня по руке, говорила:

— Завтра я должна постараться встать, не могу же я лежать вечно.

По на следующее утро она как и прежде чувствовала страшную усталость.

Отец почти не выходил из дома, за исключением тех случаев, когда он отправлялся подработать или заняться своим участком. Помогал мне по хозяйству, но когда я roвила еду, толку от него было мало, хотя он, бывало, говорил:

— А твоя мать делала это вот так.

По как бы усердно я ни старалась готовить так, как roвила мать, продуктов у меня уходило всегда в два раза больше, конечный же результат всегда был далек от того, что получалось у нее.

Денег тоже стало меньше, и это беспокоило нас всех. Xотя я больше не работала в магазине, пособия отцу не платили. Ронни продолжал ходить на шахту, к тому же мы лишились не только нескольких шиллингов, которые мать зарабатывала у миссис Дюрран, но и тех мелочей, которые она от нее приносила.

Каждый день приходила тетя Филлис, умывала мать, поправляла ей постель, и иногда мать говорила:

— О, Филлис, не стоит беспокоиться, я и сама бы справиась.

Но при этом она никогда не просила тетю Филлис не при ходить. И каждый день тетя Филлис в той или иной форме высказывала мне, как плохо я справляюсь с домашними обязанностями.

Как-то она шла через кухню, когда я раскладывала по тарелкам ужин. Бросив взгляд на чересчур размокшую капусту, она заметила:

— В ней столько воды, что она и при желании не утонет.

К ее изумлению — да и к моему тоже, — Ронни, стоявший возле печи, повернулся и воскликнул:

— Оставьте ее в покое, тетя Филлис, она же не мать и она старается изо всех сил.

Тетя Филлис остановилась как вкопанная, слегка повернула голову и одарила брата таким взглядом, что он опустил голову и вновь неловко повернулся к огню, а тетя пробормотала что-то, слов я не разобрала. Но реплику, предназначенную для меня — свой прощальный выстрел, — она произнесла очень отчетливо. Стоя у кухонной двери, повернулась ко мне и, почти белая от ярости, воскликнула:

— Ей-богу, тебе будет что потом расхлебывать!

Когда внешняя дверь с грохотом закрылась, я, все еще держа в руке сковородку, повернулась к Ронни.

— Скажи, ради всего святого, что я сейчас-то натворила? — спросила я. — Все из-за того, что капуста чересчур размокла. Так я ее сейчас еще раз отожму.

Я метнулась в подсобку, но брат поймал меня за руку и успокаивающе проговорил:

— Не обращай на нее внимания. С капустой все в порядке. Эта женщина сошла с ума, ее надо держать под замком. Когда-нибудь с ней случится беда — вот увидишь.

Дон и Сэм приходили к нам каждый день и справлялись о здоровье матери, но Дон никогда не заходил в ее комнату, а оставался в кухне. Но ему так никогда и не удалось побыть со мной наедине или встретить меня на улице, потому что в какую бы смену он ни ходил на шахту, я всегда планировала свои походы в магазины так, чтобы он был в это время на работе.

Сэм сидел на кровати моей матери так долго, как ему только позволяли, — до тех пор, пока она не говорила ему: «Сэм, пора тебе пойти погулять». Или пока он не слышал крик тети Филлис: «Сэм! Эй, Сэм!» Он часто спрашивал меня:

— Могу я чем-то вам помочь, Кристина? Принести уголь или еще что?

И почти всегда я отвечала ему:

— Нет, Сэм, спасибо. Отец уже принес.

Врач стал приходить теперь реже, и как-то отец сердито воскликнул:

— Да если б ему платили за каждый визит, он бы, черт побери, так и сидел бы у нас на крыльце. А так он получает только жалованье, — а потом добавил — Прости меня, Господи, начинаю жалеть о том, что нет войны. Уж тогда недостатка в деньгах не было бы — они бы сами нас разыскивали.

За неделю до Рождества мать впервые встала и пришла на кухню. В доме воцарилась радость. Я была так счастлива, что все делала правильно, даже печенье вышло у меня легким и изящным, и это вызвало смех — первый искренний смех, который прозвучал в нашей семье за многие месяцы. Мир снова стал прекрасен. Отец развесил цепи, миссис Дюрран прислала большой пакет с едой, Молли пришла навестить меня и объявила, что ушла из магазина, так как работать без меня совсем не могла.

Увидев ее у дверей нашего дома, я удивилась. Шепнув ей: «Только не ругайся, ладно?», пригласила войти. Она не ругалась целых полчаса. Я заметила, что матери она понравилась. Потом в комнату прибежал Стинкер и, желая продемонстрировать гостье дружественные намерения, положил лапы ей на ногу и порвал чулок.

— Ну, ты, сукин сын! Моя лучшая пара! — воскликнула Молли, потом со смехом добавила — Черт побери, еще один шиллинг и одиннадцать пенсов псу под хвост — вот тебе и себестоимость, — и она слегка подтолкнула меня. Я взглянула на мать, ее лицо было удивленным и серьезным, но Ронни и отец едва ли не корчились от смеха.

Молли скоро ушла, и, едва за ней закрылась дверь, мать поинтересовалась:

— Она что, постоянно ругается?

— Нет, мама, — солгала я, хотя чувствовала, что она не поверила мне.

После Рождества энергия матери, похоже, снова пошла на убыль, и однажды я застала ее в слезах.

— Сходи к отцу Говарду, попроси его отслужить за меня мессу, — сказала она, пододвинула к себе кошелек и, отсчитав шестипенсовиками и медяками пять шиллингов, добавила — Возьми на всякий случай. Предложи ему, хотя он может и не взять.

Ее просьба прозвучала так мрачно, что я поспешно надела шляпу и пальто и вышла на улицу. Дул холодный ветер, но холод, который испытывали мои руки, ноги и лицо, никак не мог сравниться с холодом, что закрадывался в мое сердце. Мать была очень больна, и хотя она вставала, сути дела это не меняло.

Даже в такую холодную погоду на мосту стояли люди; они окликали меня и спрашивали, как идут дела.

Девятичасовая месса подходила к концу, я увидела отца Говарда в ризнице. Передала просьбу матери, протянула ему деньги — он небрежно положил их на полку.

Когда я вернулась домой, мать спросила:

— Ну что? — она не поинтересовалась, будет ли отец Говард служить за нее мессу, а сказала — Взял деньги?

Я молча кивнула, и она с некоторой горечью произнесла: — Боже мой!

С этого времени я начала ходить на службу каждое утро, даже когда меня мог подстеречь на улице Дон. После службы подходила к алтарю Пресвятой Богородицы и умоляла пожалеть мать. И мои молитвы не остались без ответа: в последние месяцы силы постепенно вернулись к ней, и хотя ей нельзя было поднимать ничего тяжелого или выполнять работу по дому, она вновь занялась готовкой и стала почти такой, какой была прежде…

Потом наступил мой день рождения, 26 апреля. В подарок мать преподнесла мне пальто, присланное миссис Дюрран, полностью перекроив его. Долгие часы она проводила за работой, заново сшивая его вручную. Пальто вышло на славу — узкое в талии, расширяющееся книзу, и я не могла дождаться, когда наконец надену его. Ронни купил мне шарф, а Сэм, у которого никогда не было денег, за исключением какого-нибудь случайного медяка от моей матери, вырезал мое имя на дубовой доске и проделал в ней дырочки, так что ее можно было повесить на стену наподобие картины.