Кристина

Глава шестая

Как-то в конце марта тысяча девятьсот сорок четвертого года, в понедельник утром, когда я занималась стиркой, нас навестил отец Эллис. За ним вновь закрепили этот район, но он уже не заходил к нам каждую неделю, как в то время, когда была жива моя мать. Те отношения, которые существовали между нами до рождения ребенка, не вернулись: сама Констанция всегда напоминала о том происшествии на берегу реки, и я думаю, ни одна наша встреча больше не проходила без тех неприятных воспоминаний. И они всегда бросали меня в краску. Я по-прежнему ходила к нему на исповедь, но чувствовала, что не могу быть с ним откровенной как прежде, потому что была не в состоянии поведать о своих мыслях и плотских желаниях — ведь они были и грешными. Вот почему я стала реже причащаться. По этой причине отец Эллис и зашел к нам в то утро: ему хотелось знать, почему в последнее время он редко встречает меня у алтаря. Я начала оправдываться, мол, все дело в том, что отец ходит на шахту в разные смены, и мне не с кем оставить Констанцию, но так и не назвала истинную причину.

— Ну, а тетя Филлис? — спросил он. — Разве она не могла бы присмотреть за ребенком часок-другой?

Меня ужасала сама мысль о том, что моя дочь будет общаться с Доном, но я не могла сказать об этом священнику. Тем более что Констанции Дон нравился. Если она играла на улице и видела, что он приближается к дому, то, прежде чем я успевала задержать ее, бежала к нему с криком «Дядя Дон! Дядя Дон!». У него всегда находился для нее какой-то подарок, большой или маленький, и я ничего не могла с этим поделать. После того как Сэм открыл мне всю ужасную правду, я объявила, что частые подарки портят ребенка, а потому Констанция будет получать их только в дни рождения и на Рождество. Однако тетя Филлис, подрывая мой авторитет, поддержала Дона.

— Пусть дарит — это все такие мелочи.

Она была странной женщиной, и если бы я позволила ей относиться к Констанции так, как она относилась к Дону, когда тот был ребенком, она бы испортила мою дочь своей сумасбродной любовью — с Доном это происходило до сих пор.

Когда священник, стоя на ступеньках крыльца, прощался со мной, что-то напомнило мне в нем прежнего отца Эллиса.

— Ты все еще не можешь забыть мать, Кристина? — мягко спросил он.

— Да, святой отец. Иногда я по-прежнему чувствую ее присутствие в доме. Честно говоря, я до сих пор не могу поверить, что зайду в кухню, а ее там не будет.

— Да, понимаю, — кивнул отец Эллис. — Она была доброй женщиной и очень любила тебя.

«И прожила бы немного дольше, если бы не потрясение от твоего поступка» — как бы подразумевал он, тем самым возвращая меня в прошлое.

— До свидания, Кристина… до свидания, Констанция.

— До свидания, святой отец.

Он потрепал девочку по голове так, как потрепал бы любого ребенка. С тех пор как он впервые увидел ее во время крещения, он не проявлял к Констанции особого интереса. Мне кажется, он решил больше не подвергать свои чувства испытаниям, проявляя бульшую симпатию к какому-либо ребенку. Возможно, отец Эллис понял, что поступил неправильно, как-то выделив меня изо всех, и посчитал, что согрешил. Для священника все дети должны быть равны — когда они грешат, они грешат только перед Богом.

Визит священника привел меня в уныние, окрасив в безрадостные тона и само утро. Все валилось из рук, шло наперекосяк, а тут еще Констанция начала жаловаться, что у нее болит зуб. Когда я уже заканчивала стирку, в дом торопливо вошел отец.

— Я только что видел молодого Рекса Уотсона. Они получили немного говядины, и, если ты пойдешь сейчас, обещал подобрать тебе хороший кусочек.

Я раздраженно вздохнула. Хороший кусочек или нет, но нам все равно положен паек на двоих. Отец любил говядину, а за последние три недели у нас ее вообще не было. Наверное, он почувствовал мое состояние, потому что сказал:

— Да ладно, дорогая, не имеет значения.

— Я пойду, — проговорила я. — А как быть с обедом?

— Я займусь им, детка. Что там у нас?

— Тушеное мясо, и еще я хотела сделать клецки.

— Нашла о чем беспокоиться — о клецках. Лучше иди посмотри, что и как. К тому же и прогуляешься.

В другое время такая прогулка, может, и доставила бы мне удовольствие, но в тот момент мне было не до развлечений. Я просто поднялась к себе в комнату, причесалась и накинула приличное пальто на свою рабочую юбку и блузку. В последнее время я опять стала интересоваться своей внешностью и частенько пользовалась губной помадой. Я сказала себе, что должна оставаться опрятной и аккуратной, пусть тетя Филлис и окрестила это «расфуфыриванием».

Теперь я завязывала волосы пучком на затылке, и солдаты, проезжавшие мимо на грузовиках, кричали мне: «Привет, златовласка!» Это было все-таки лучше, чем распеваемое на все лады «И златые волосы падали на спину ей».

День был ветреным, холодным и угрюмым. Помню, торопливо шагая по берегу реки, я подумала: «Если пойдет дождь, белье не высохнет'и за неделю».

С этими невеселыми размышлениями я пересекла мост и направилась к Клемент-стрит, где находился мясной магазин. Но сначала мне надо было миновать место расположения авиационной части — туда прямиком отправлялись с соседней железнодорожной станции и летчики, и снаряжение. Двухстворчатые ворота открывались в огромный двор, и, проходя здесь раньше, я иногда видела Томми Тайлера, въезжавшего на территорию части, или выезжавшего с нее, или помогавшего грузить на свою машину ящики и оборудование — он работал механиком.

В тот день я заметила его возле ворот. Он разговаривал с кем-то, стоявшим по другую сторону его нагруженной машины. Метрах в трех от него я поздоровалась:

— Привет, Томми.

Он быстро повернул голову и хотел было приветственно поднять руку, но потом спохватился и вновь отвернулся к своему собеседнику.

Его поведение подсказало мне, что он разговаривает с офицером и чуть не проявил из-за меня оплошность. Поколебавшись, я решила все-таки не останавливаться, как вдруг человек, с которым разговаривал Томми, выглянул из-за машины. Одна моя нога так и осталась занесенной в воздух, а вторая словно приклеилась к земле. Долго, страшно долго я опускала ногу, и когда это мне, наконец, удалось, носки моих туфель указывали в сторону территории части. В следующую секунду я шагала в сторону грузовика, а навстречу мне шел Мартин.

Что есть человеческие эмоции? Из чего они сотканы? Где зарождаются? Действительно ли сердце может «подпрыгнуть» в груди? Как получается, что, увидев лицо человека, услышав его голос, ты ощущаешь такую благодарность Богу, что понимаешь: впервые в жизни ты молишься по-настоящему, ты любишь Господа и хочешь восхвалять его, потому что он единственный поддерживал твою мечту, он единственный мог проникнуть за рамки здравого смысла, готового убить надежду.

— О, Кристина! — это был тот же самый голос, который — словно минуту назад — произнес: «Ты — как звезда, сияющая на куче мусора».

— Привет.

Почти пять минут ежедневного, ежемесячного томления — а я смогла произнести одно-единственное слово.

— Ты не изменилась, я сразу же узнал тебя. Как дела?

— Очень хорошо, спасибо.

Боже милостивый. «Очень хорошо, спасибо» — вместо того чтобы броситься в его объятия и закричать: «Мартин! О, Мартин, ты вернулся. О, мой Мартин, я знала, что ты вернешься!». «Очень хорошо, спасибо»— вот и все, что я смогла выдавить из себя.

— Куда ты идешь? Найдется свободная минутка?

Могла ли я сказать, что спешу в мясной магазин, куда на этой неделе завезли мясо?

— Надо сделать кое-какие покупки. Да, у меня найдется минутка.

— Отлично, — он одернул полы своего кителя, повел шеей, высвобождая ее из воротничка, и я увидела, что он растерян, очень растерян. Мне хотелось закричать: «О, Мартин, да не смущайся же ты, позабудь ту ночь. Нет, не ночь, а то, как ты убегал от священника, словно перепуганный кролик».

— Пойдем выпьем, — он небрежно взял меня за руку и повернул к себе лицом. — Куда ты обычно ходишь?

По-видимому, он решил, что я не могу не посещать питейных заведений. Ну что ж, в этом не стоило искать признаков пренебрежительного отношения ко мне — в те дни многие девушки, и приличные девушки, наведывались в бары. Я тоже жила в этом мире, но не была частью его. С тех пор как Мартин последний раз коснулся моей руки, как мы, смеясь, катались по траве, я жила как монашка, я словно умерла.

— Куда хочешь, — улыбнулась я.

— Я знаю одно тихое местечко. Пошли.

Он торопливо потянул меня за собой, словно у нас осталось совсем мало времени. Мы миновали какую-то аллею, Мартин толкнул дверь и по коридору провел меня в комнату, где ярко горел камин. Там стояло с полдюжины покрытых стеклом столиков с металлическими ножками. В помещении сидела только одна парочка — офицер и нарядно одетая женщина с сильно накрашенным лицом. Мартин усадил меня в углу, спиной к стене, и сел напротив.

— Что будешь пить?

«Лимонад», — хотела сказать я, но передумала.

— О, что угодно.

— Джин… джин с лимонным соком?

Я хотела повторить: «Да, что угодно», но искоса брошенный на меня взгляд женщины заставил произнести:

— Да, пожалуй, джин с лимонным соком.

Мартин облокотился о стол, его лицо было недалеко от моего, он смотрел мне в глаза. Я вспомнила, что все было точно так и в тот вечер, которому суждено было стать последним.

— О, Кристина, — шепотом произнес он. — Я так часто думал о тебе.

— Правда? — мягко спросила я, чувствуя, как волны любви, волны безбрежного океана, накатывались на меня и устремлялись к Мартину.

— А ты думала обо мне?

— Да, все время, — ответила я и не опустила при этом глаза.

Робкая улыбка заиграла на его губах, и он шепотом спросил:

— Не могу в это поверить… Ты замужем?

— Замужем? — я скривила лицо и покачала головой. — Нет, — потом тихо произнесла — Я не замужем.

Я не стала задавать ему тот же самый вопрос — знала, что он не мог жениться.

— Ну тогда готов поспорить, что у тебя кавалеров хоть отбавляй.

Беседа начиналась не так, как я себе представляла, но я решила, что он просто желает выяснить, есть ли у меня парень, и безо всяких уверток ответила:

— У меня нет кавалеров. И никогда не было. Так что ты…

Его лицо стало очень серьезным, он быстро моргал глазами, выпрямляясь на своем стуле. Он уже хотел что-то сказать, когда официант принес наш джин. Подав мне бокал, Мартин чокнулся и произнес:

— Твое здоровье.

— Твое здоровье, — произнесла я, попробовав первый в моей жизни джин. По-моему, на вкус он был просто ужасен.

Он пристально посмотрел на меня, потом едва слышно произнес:

— Ты хочешь сказать… что ты… — он опустил глаза и, поворачивая бокал в пальцах, колебался. «Ты никого не знала, кроме меня?»— могла бы закончить я за него.

Я не могла сказать: «У меня была дюжина шансов для этого», хотя это и было бы правдой, точно так же, как я не могла сказать: «Я несколько лет ждала этого дня, чтобы просто увидеть тебя». Но совсем замкнувшись, я бы только расстроила его или даже напугала. Напугать его прежде, чем он увидит Констанцию, — только не это! Я знала: когда Мартин увидит ее, он станет моим навсегда. Я вовсе не думала о том, чтобы поймать его в ловушку. Моей натуре претила подобная хитрость. Я просто верила — и этим все сказано. Мартин был отцом Констанции, я считала его своим мужем. Увидев своего ребенка, он тоже понял бы, что другого мужчины рядом со мной не существовало. Но я пока не упомянула о дочери, может, все-таки немного хитрила. ’