Сжигая запреты

54

Обещай мне, что справишься. © Даниил Шатохин

Все складывается идеально. Ровно до конца февраля.

Первого марта ночью я просыпаюсь от ряда неясных, но отчего-то чрезвычайно тревожных звуков. Пока сажусь, все стихает. Моргая, смотрю в темноту. По спине озноб бежит. Совершая глубокий вдох, не даю телу дернуться.

К тому моменту, как сознание подгружается полностью, и я вижу пустую половину кровати, дверь ванной резко открывается. Улавливаю Маринкино учащенное дыхание, и откуда-то выплывает страшная мысль: пришла беда. Едва подрываюсь на ноги, вспыхивает верхнее освещение. Это усиливает беспокойство – без острой необходимости она бы его среди ночи не врубила.

– Я упала, – выпаливает Марина голосом, полным паники. В глазах слезы стоят, и лицо уже мокрое. Кроме того, вся она трясется. – Проснулась, майка мокрая… Решила душ принять и надеть сухое… Когда выбиралась из душа, поскользнулась… Не знаю как!

Видно, что пытается это осмыслить, направляя на этот бесполезный в данном случае процесс все силы. Это ошибка. Но сейчас нет времени объяснять. Блокирую свои собственные деструктивные мысли и летящие за ними эмоции, прежде чем подойти к Маринке и, сжав ее плечи, заставить сфокусироваться на зрительном контакте со мной.

– Как именно ты упала? На что? На живот? Что-то болит?

Череда вопросов заставляет ее ненадолго задуматься.

– Нет, не на живот… Вроде, – уверенности она не источает. – Как-то на бок… Вроде…

– Что-то болит? – повторяю осипшим голосом.

Маринка в этот момент всхлипывает.

– Да… – скривившись, кивает. – Тянет внизу… – скользнув рукой под свой загорелый аккуратный животик, поглаживает паховую зону. – Как так? Я не понимаю! Всю беременность я сохраняла свою обычную активность, и все было хорошо. Летала, плавала, ныряла, танцевала, бегала… А тут какой-то дурацкий душ… И падение!

– Одевайся, – сухо командую я. Просто не могу себе позволить никаких эмоций. Они есть, конечно. Но кипят так глубоко внутри, что на поверхность нутра не доходят даже пузырьки. А небольшие волны я способен игнорировать сутками. – Я звоню в «скорую», – прикладываю к уху телефон.

Когда вызов фиксируют, возвращаюсь к мечущейся по гардеробной Маринке. Как ни стараюсь ее угомонить, паники и суеты избежать не удается. Она просовывает в водолазку голову, забывает о ней и стягивает с полок другие вещи.

– Марина, что ты делаешь? – спрашиваю как можно спокойнее.

– Нужно собрать сумку… С собой… В роддом ведь… Тридцать семь недель, Дань…

– Кисуль, – выдыхаю так же ровно, фиксируя ее на мгновение у стены. – Я тебе потом все привезу. Сейчас сама оденься, пожалуйста. «Скорая» будет меньше чем через десять минут.

– О-о-о, они, что, на вертолете? – пытается шутить моя зареванная кобра.

Очень слабо смеется. А глаза тусклые.

– На подводной лодке, – подмигиваю.

И сам ее одеваю. Пока продеваем ноги в штанины, Маринка начинает реветь.

– Болит?

– Не очень… Просто страшно…

И у меня в груди что-то замыкает.

Пару раз моргаю, прежде чем удается сконцентрироваться для обычного вдоха.

– Все будет хорошо, – касаясь лбом ее лба, веду ладонями по щекам.

Стираю слезы и ощущаю жжение, будто от кислоты.

Ненавижу, когда она плачет. Ненавижу, когда ей больно. Ненавижу, когда ей плохо.

Если бы умел забирать всю мучащую ее хрень, забрал бы.

– Обещаешь, Данечка?

– Конечно, – выдаю якобы уверенно. – Ради тебя и дочки я готов сражаться с самим чертом.

– Будешь сбивать небоскребы? – вспоминает Маринка, заставляя в очередной раз задохнуться.

«– Лететь за тобой, сбивая столбы, не собираюсь!

– Какие там столбы, Данечка? Ради меня будешь сбивать небоскребы!»

Вдыхая, нормализую этот процесс до спокойного состояния.

– Легко, Марин.

Оставить Чарушиных в счастливом неведении, конечно, не получается. Сирена «скорой», выманивает их спуститься на первый этаж, когда я уже куртку на жене застегиваю.

– Все под контролем. Мы в роддом.

Чтобы не волновались, о самом падении решаю умолчать.

– Ой… Ну, с Богом, – осеняет нас крестом мама Таня.

Никогда не видел, чтобы так делала. Наверное, у Лизки научилась.

– В «Радугу» же, да? – уточняет Артем Владимирович. Накидывая свою куртку, киваю. Он добавляет: – Мы сейчас соберемся, и следом.

Не факт, что рожать сегодня не будет. Но объяснять это времени нет. Поэтому просто выходим и грузимся в «скорую».

Маринку тут же раздевают, кладут на кушетку и подключают к каким-то приборам. Салон заполняет четкий ровный ритм сердцебиения нашей крохи. Я невольно вздыхаю. Только вот Маринка спокойнее не выглядит.

– Дань… Я тебе не сказала… – выдает вдруг, судорожно стискивая мою ладонь. – У меня еще кровь пошла…

Говорит мне, а реагирует врач.

Я, мать вашу, не способен.

– Много? – уточняет, продолжая водить датчиком. Быстро. Не так, как на плановом УЗИ. Пока смотрю на эти стремительные движения, в глазах скапливается жжение. – Сколько крови вышло?

– Примерно как при месячных… – всхлипывает Маринка.

И внутри меня происходит такая встряска… С трудом удается скрывать физически то, что эмоции вырвались и заметались по нутру.

– Отслойка плаценты. Одна четвертая всей площади.

Я закашливаюсь. Чтобы остановить это, прижимаю ко рту кулак. Кисть дрожит, как крепко я ни стискиваю пальцы.

– Это очень плохо? – задушенно шепчет жена.

– Милая… – вздыхает врач, задерживая на ней ласковый, будто материнский взгляд. – Это среднетяжелая степень преждевременной отслойки плаценты. Сейчас ребенок в порядке. Но он уже начинает испытывать гипоксию. Это нельзя игнорировать. Кроме того, если отслойка будет прогрессировать, счет пойдет на секунды. Пока еще есть время, но… – не договорив, женщина жмет какие-то кнопки на столе. – Будь сильной, милая.

Я содрогаюсь так, что, кажется, между лопаток пролегает трещина.

Врач, глядя в динамик, начинает говорить совершенно другим тоном – сухим, профессиональным:

– Подготовьте операционную на втором этаже. Экстренное кесарево сечение. Тридцать семь недель. Преждевременная отслойка плаценты. Одна четвертая площади. Состояния плода удовлетворительное.

– Нет… Нет… – лепечет Маринка, дергая в панике меня за руку. – У меня не должно быть «кесарево»! Я не хочу «кесарево»! Я сама хочу! Мы вместе, Дань… Мы же готовились!

И смотрит при этом с одним призывом: «Чертов ты Шатохин, реши проблему!».

А как ее решить, если от нас в этом случае уже ни хрена не зависит?

– Все не так… Все неправильно… – захлебывается горестно. – Мы же готовились… Все должно было быть прекрасно… Душевно… Как самое великое чудо… Как искусство… Как новый этап единения… Чтобы она нас приняла и сразу почувствовала, как сильно мы ее ждали… Как готовились…

Не хочу ее пугать, но она явно не воспринимает ситуацию серьезно.

– Марина, – стискивая ее ладонь, наклоняюсь над ней, пока не касаюсь лбом ее переносицы. – Мы утратили право выбора. Считай, что решила Дарина. Ты же не хочешь ее потерять?

– Даня! – орет, и я понимаю: доходит, наконец. – Ни за что!

– Тогда успокойся, Динь-Динь, – быстро целую ее. Даже не целую, а просто прижимаюсь губами. И снова смотрю в залитые слезами глаза. – Доверяй врачам. Доверяй Дыньке. Доверяй себе. И… – какой-то гребаный ком перекрывает глотку и душит так, что я начинаю задыхаться. – Обещай мне, что справишься.

– Если тебя не пустят со мной…

– Меня не пустят, Марин, – жестко останавливаю ее. – Это экстренное кесарево сечение, Марин, – еще сильнее интонациями давлю. Она зажмуривается и, всхлипывая, мотает головой. – Обещай мне, что справишься!

– Обещаю, – выдавливает отрывисто.

Но в клинике, когда ее уже катят на каталке по коридору, моя Чаруша пронзительно вскрикивает и хватается за низ живота. А пару секунд спустя белые простыни между ее ног заливает попросту ужасающим количеством крови.

И у меня начинает уходить из-под ног земля.

Продолжаю нестись за каталкой, но твердой поверхности не ощущаю. Кажется, что по воздуху на чистом упорстве несусь. Никакие мантры не помогают вернуть себе контроль. Я просто стараюсь помнить, что не имею права сорваться. Позволяю Маринке в ужасе выкручивать себе суставы.

– Больно… Даня… – бормочет между безумно частыми резкими выдохами и такими же рваными шумными вдохами. – Что это течет? Что это, Даня? Это же воды? Не кровь?

Глядя ей в глаза, пытаюсь прочувствовать весь тот кошмар, что она сейчас проживает. Остановить его возможности нет. Хотя бы располовинить.

Если бы я только мог!

– Держись, родная. За нас всех держись, – все, что я успеваю сказать ей, прежде чем закрывается дверь операционной.

А потом следуют длинные и, определенно, худшие в моей жизни минуты ожидания. Ведь пока я тут, за несколько стенок от меня идет тот самый «счет на секунды». Только сейчас осознаю, что это сражение не с чертями. И даже не с властелином ада. Это битва со смертью. А она, сука, абсолютно беспощадна.

Моя жена. Моя дочь.

Мои маленькие хрупкие девочки.

И я не имею никакой, мать вашу, возможности вмешаться. От меня ничего не зависит!

«А когда я постарею, Данечка, ты будешь любить меня так же сильно?»

Маринка… Малышка моя… Ты только постарей, родная.

Слышишь меня? Слушай, Марин!

Я тут. Я с вами. Всегда буду.

И любить тебя, безусловно… С каждой минутой сильнее, сколько бы нам ни было лет!

«Радуга» – частный ультрамодный перинатальный центр. Современная аппаратура, крутые специалисты и комфорт премиум-класса. Но конкретно в том месте, где нахожусь я, тяжелейшая атмосфера.

Тут тихо и холодно. Тут пахнет болью. Тут блядски страшно.

Никогда прежде мой страх не являлся таким сокрушительным. Он не просто ломает меня. Он уничтожает до основания.

Я не способен застыть в одном положении. Но не способен и двигаться. По ощущениям я словно бы разваливаюсь на куски. Рассыпаюсь на микроклетки. Каждая из них пульсирует и странно зудит. Под кожей, внутри черепа, под сердцем, где-то очень-очень глубоко – все горит и свербит. Хочется разодрать, ломая ногти. Вытащить все это наружу. Перебрать, удаляя воспаленные ткани. Только ведь не уверен, что хоть что-то останется. Слишком обширная зона поражения. Смертельная. И я готов подохнуть самым страшным образом. Лишь бы выжили мои девочки.

Подавшись вперед, упираю локти в колени. Сцепляю руки и, прижимая их ко рту, прикрываю веки. За ними рябит, будто видения проносятся.

Горящие глаза. Улыбка на губах. Ветер в волосах.

Бах, бах, бах… Разрывается за грудиной сердце.

Держись. Слышишь, Маринка? Только держись, родная.

Это не должно длиться так долго. Не должно, но длится!

Каждая чертова секунда ожидания отбирает у меня не меньше, чем по году жизни. Ну и пусть. Сорю этими годами, словно ебаный годовой миллионер. Меняю их на любовь. Меняю и меняю, а алчной смерти все мало.

Открываю глаза, когда осознаю, что больше не могу сидеть на одном месте. Поднимаюсь на ноги и начинаю расхаживать по периметру.

Детский крик отчего-то является для меня неожиданностью. Он пронизывает насквозь, оглушает и ослепляет. Заставляет замереть, резко превращая мою плоть в камень.