Сжигая запреты

38

Для меня Маринка особенная.

Моя особенная! Моя! © Даниил Шатохин

Набухиваемся с Чарушиным до зеленых чертей.

Причем вначале делаем это абсолютно без слов. Он разливает, я не выебываюсь. Поднимаем стопки и молча раскидываем водяру по организмам.

После пятой Чара начинает говорить.

– Я тебе, сука, доверял… – сокрушается, в сердцах треская по столу ладонью. – Хоть и знал, что ты – гад ебучий, был уверен, что моих-то сестер ты не тронешь! Мать твою, да я был уверен, что для тебя они тоже как сестры! Сколько раз мы вместе над ними ржали? Приколы всякие придумывали… Я просил тебя за ними присматривать! Ты мне братом был!

– Я и сейчас им остаюсь, – пусть грубовато, зато искренне отражаю подачу.

В отличие от Чары, не мастак по красивым и весомым речам. Да и оправдываться – вот вообще не мое. Хотя кому это в принципе может нравиться?! Но, блядь, как бы там ни было, вина есть на мне, и я это осознаю. Потому-то и не шлю его в очередной раз на хрен.

Пытаюсь понять, что бы я чувствовал, окажись на его месте. Легко получается. Все-таки девчонки Чарушины мне реально как сестры. Я бы за любую из них порвал. А за Маринку – подавно!

– Да сука же ж… – продолжает Чарушин, выписывая на этих четырех словах столько шипящих и свистящих звуков, что спьяну даже смешно становится. Но когда его голос срывается, и он просто качает головой, преодолевая очередную волну эмоций, хохот так и застревает на выдаче. – Почему Рина? Почему моя сестра? Почему?! Она же кобра! Мелкая, вредная, ехидная… Компромат на всех собирает!

– Да… – бормочу, опуская взгляд вниз на столешницу. Выдыхаю перегретый в груди воздух. Пытаюсь вдохнуть свежий, но несмотря на то, что на улице достаточно прохладная ночь стоит, остыть никак не удается. – Тёмыч, а кто это придумал, а? Коброй ее называть… – вскидывая голову, вглядываюсь в его подранное лицо. – Не помнишь уже?

– Я придумал. Кто еще?

– Ни хрена, – отсекаю ровно и уверенно. – Первым так назвал Маринку я, а ты за мной стал повторять позже.

– Я? За тобой? – выкатывая грудь, раскидывает в стороны руки. – Да я тебя ссать стоя учил.

– А я тебя ебаться. И че?

Не в прямом смысле, конечно. Хотя во время тройников наверняка и на практике какие-то фишки показывал. Но изначально имею в виду теорию, которой делился со своими лучшими друзьями – Бойкой, Жорой, Филей и, собственно, Чарой. Потому как когда они только начинали интересоваться темой секса, я уже за две минуты телок до оргазма доводил.

– Сейчас молчи про еблю, – цедит Чарушин. – Как подумаю, что ты всю хрень с моей сестрой проделываешь, желание убить тебя затмевает все!

– Закрыли. Разливай, – сухо командую я.

Чара не медлит. Наполняет стопки.

Быстро опрокидываем. Морщимся, потому как шестой полтос без закусона не то чтобы не залетает… Он, блядь, проваливается в нутро с горючим жжением.

– Я люблю ее, – выдаю, пока Чара пытается отдышаться. Сам же в это время жадно хапаю кислород. – Всегда любил. С самых сопливых лет, понимаешь? Не так, как вы все, – признаюсь в самом важном соответствующим голосом – на повышенных интонациях и с множеством различных эмоций. Мать вашу, да во мне реально будто дерево изобилия разрастается. Оно и дает плоды – чувства, от которых меня, блядь, трясет как суку. – Думаешь, я хотел этого? Думаешь, не сопротивлялся? Думаешь, не проанализировал все сотни раз, прежде чем принять решение? Для меня Маринка особенная. Моя особенная! Моя! – бью себя в грудь, и насрать, как это выглядит. – Я не буду сравнивать ее с твоей Лизкой или с Центурионшей Бойкиной, или с Лией Филиной. Знаешь почему? Потому что я, сука, уверен, что у нас все сильнее! У нас все с сопливых! Это больше, чем секс! А я о нем знаю немало, – бомблю так, что дыхание под конец срывается. Резко втягиваю новую порцию кислорода и на контрасте спокойно подытоживаю: – У меня все.

Ожидаю в ответ какой угодно реакции, но только не молчания. На Чарушина это совсем не похоже. Но он не говорит ни слова. Только взгляда с меня не сводит. Изучает придирчиво, будто я вдруг на его глазах обратился в какое-то экзотическое животное. Удивляю его. Никак не налезает то, что я сейчас выдаю, на то, что транслировал раньше – по сути всю свою жизнь. Понимаю это, потому и пытаюсь, блядь, достучаться. А так бы ушел давно, и пусть бесится, сколько душе угодно.

– Верю, – изрекает Чарушин. Я застываю, потому что для меня это опять-таки оказывается неожиданным. – Вижу, что горишь тем, что говоришь, – только когда он это озвучивает, понимаю, насколько для меня было важно донести до него, наконец, свои чувства. – Но, блядь… Тоха… Какого хрена ты не сделал все по-человечески? Если бы ты сказал мне, что любишь Ринку, и что хочешь быть с ней, дело бы совсем иначе пошло. А ты все втихаря. За моей спиной. Еще и ребенка ей в восемнадцать лет сделал!

– Блядь, Чара… – выталкиваю, упрямо качая головой. – Это все хорошо рассуждать на словах. Особенно постфактум. А в реале… Сука, ты же сам знаешь, что далеко не всегда все по совести получается.

– Знаю… – соглашается, но звучит при этом взбешенно.

Потянувшись за бутылкой, распределяет остатки водки по стопкам.

Принимаем. Выдыхаем. Снова молчим.

– Ладно. Живи пока, – заключает Чарушин после паузы. – Но имей в виду: обидишь – урою.

Киваю.

Это то, что я готов принять.

– Продолжишь рожу при встрече кривить? – спрашиваю, когда встаем из-за стола. Не могу сказать ему, что хоть Маринка и стала для меня первым номером, дружба с ним тоже важна. Как бы я ни метался, хотелось бы ее сохранить. – Теперь только так?

Чара не отвечает. Но вдруг опускается обратно в кресло. Стягивает со стойки новую бутылку. Открывает. Разливает.

Я сажусь и поднимаю рюмку.

Выпиваем.

Наверное, это своего рода перемирие. Но мне так трудно принять тот факт, что Тёмыч не способен выразить это на словах.

– Маринка всегда шла туда, где опасность… Туда, где страшно… Туда, куда другие стремались даже смотреть… – толкает он гораздо-гораздо позже, еще полбутылки спустя. – Странно бы было, если бы она реально влюбилась в Ороса… Ну или кого-то подобного… Не то чтобы ты прям черт, Тох… Да черт, конечно! – откидываясь на спинку кресла, фиксирует на мне крайне въедливый взгляд. – Если подумать, то все более чем очевидно, – тон приглушает. Но не до обычного шепота, нет. Сейчас голос Чарушина – это нечто глубокое, мрачное и, блядь, будто мистическое. – Ты для нее – высота. Ты для нее – темнота. Ты дня нее – глубина. Всего этого она боится. И все это она за раз в тебе покорила.

Философ, твою мать. Пробирает.

Не выказываю, конечно… Блядь, да конечно, выказываю – внеочередную пью, пока Чара продолжает вещать.

– Она понимала, что с тобой будет сложно. Местами – непосильно. Но выбрала именно тебя, – хмыкнув, усмехается. – Наверное, ты счастливчик. Верняк, в небесном TOП-100 числишься. Знаешь почему? Потому что Марина Чарушина никогда не сдается. С ней легко поссориться. Но расстаться… – тут этот святоша начинает смеяться. – Удачи, короче. Лет на сто! Потому что быстро откинуться она тебе тоже не позволит. У нее полюбэ такой план расписан, что тебе по нему еще пахать и пахать.

– Да пошел ты со своими предсказаниями… – фыркаю, прежде чем оприходовать новую порцию водяры.

А у самого так горячо в груди становится. И ни хрена не водка это.

Это счастье. Теперь я знаю, как оно ощущается.

Закуриваем, хотя вроде как оба в завязке с этим. Но по пьяной лавочке некоторые установки теряют четкость.

Слегка откидывая голову, выдыхаю в звездное небо первую тягу. Она звучит как песня. Как тонкая мелодия триумфа. Как полный ништяк. И выглядит так же.

Смотрю на Чару и даю волю тем оборотам, что уже попросту распирают грудь.

– У меня дочка будет, прикинь? – выдаю с улыбкой, которая рвет лицо вообще без моего на то влияния. – Мелкая такая, озорная, крутая, без «р» и с брекетами… Как Маринка моя! Змееныш!

– Откуда такие подробности? – ржет Чарушин.

Закатывая глаза, качаю головой.

– Просто знаю, и все.

– Ну-ну… – давится Тёмыч дальше. Но не голимая насмешка это. Чувствую, что куражится со мной. – Бывает такое.

– Блядь… Веришь? – всасываю новую тягу никотина. Так же быстро выдыхаю. Смотрю на Чару серьезно, но сдержать то, как колотит на подъеме, неспособен: – Я для них все сделаю. Вообще все! Веришь?

Чарушин прищуривается. Окидывает меня очередным внимательным взглядом и едва заметно кивает.

– Вполне.

Когда алкоголь отбирает возможность изъясняться, мы, конечно, упорствует. Но все равно наступает момент, когда ни одного внятного звука выдать не получается.

Так на террасе и вырубаемся.

Слышу сквозь сон Маринкино ворчание. Чувствую, как укрывает пледом. Ощущаю и раздаю счастье.

– Спи уже, Бог… Я все равно ничего не понимаю…

– Кажется, он говорит, что любит тебя… – долетает как далекий звон тихий Лизкин голос. – Вот… Слышишь?.. Тёма, походу, согласен…

Смех. Много красивых и родных звуков.

Вокруг меня мир вращается.

Кружит. Виражит. Укачивает.

Губы, запах, дыхание – Маринка прижимается.

– Сладких снов, Данечка. Я тебя тоже очень сильно люблю.