Буквы

* * *

Молельный дом сегодня опять был забит до отказа. День был солнечный, рассаживались долго, и к началу молитвы солнечные лучи уже били в окна, как прожектора. Огоньки свечей на люстрах были почти невидимы. Зачем их вообще вешают?

Агван-Тобгял ходил между рядами, всматривался в каждого, кивал. До меня вдруг дошло, что он довольно редко просил кого-то показать татуировку. Неужели помнил тысячи людей-буковок наизусть?

Наконец приготовления были закончены и мир вновь задрожал от тягучей, словно мед, мантры. Она текла и текла, переливалась в дрожащем воздухе молельного дома, в столбах солнечного света трепетали пылинки. И не прерывалась.

В этот раз — не прерывалась.

Но в этот раз вместо привычного ощущения вибрации, которая что-то выправляла в душе, мантра несла тревожное ощущение неправильности. Мир вокруг все так же дрожал, но теперь это была дрожь нарастающего напряжения, словно перед грозой. Или даже не так. Мы словно сидели в центре циклона, тайфуна, который бушевал где-то на грани восприятия, а тут, в этом молельном доме был глаз бури.

Мне захотелось дернуться, вскочить, крикнуть. Сделать хоть что-то, чтоб оборвать эту молитву, которая, как я начинал понимать, была неправильной. Она не должна была звучать. Но я не мог шевельнутся.

Мантра взвилась куда-то почти под границу слышимости, пылинки в солнечном луче застыли, как вплавленные в янтарь насекомые, как все мы в этом зале. Все замерло, даже сердце в груди застыло. Только не от восторга или благоговения, как раньше.

Все замерло в ужасе.

И пришла тьма.

Она наступила так внезапно, что я сперва подумал, что ослеп. Но потом глаза привыкли к сумраку, который затопил молельный дом. Огоньки свечей под потолком трудились вовсю, разгоняя внезапно хлынувший в зал мрак. Который они давно ждали.

Томительный паралич прошел, люди шевелились, вскакивали с мест. Раздались первые крики. Я тоже вскочил и первым делом нашел взглядом Агван-Тобгяла. И от того, что увидел на его лице, едва не сел обратно на жесткую циновку. Потому что ноги ослабели от страха.

Он улыбался. Улыбка ползла по смуглой иссушенной коже медленно, непривычно. Губы дрожали в попытках натянуть незнакомую гримасу, улыбка больше походила на оскал. На миг мне показалось, что не готовая к таким эмоциям кожа на щеках тибетца сейчас треснет и посыпется на пол сухими скорлупками, осколками грубой глиняной чашки.

Люди вокруг толкались, кричали что-то. Позади зашумела, открываясь, двустворчатая входная дверь. Крики усилились, взвились под своды в звенящем, вибрирующем невнятном вое. Почти как мантра.

Я с трудом оторвал взгляд от лица старого тибетца и посмотрел поверх голов в дверной проем. Там не было ничего.

Или правильнее сказать, там было ничего? Можно ли сказать «было» о том, чего никогда не было и не будет? Как назвать то, чего нет?

«Что ты хочешь для себя? — Ничего».

Я смотрел в никуда, в ничто, которое было за дверью, и начинал понимать.

Счастья всем даром? Мир во всем мире? Жизнь всем погибшим? Зачем? Зачем нам мир, счастье и жизнь? Он видел, как чужие люди убивают его семью. Как люди день за днем, год за годом убивают и убивают. Везде, по всему свету.

Выживший мальчик с мертвой душой, пронесший через десятилетия шрамы на теле и рассудке, чего он мог хотеть для себя?

Ничего.

Я вдруг вспомнил, как старательно собирал куски своего друга после взрыва там, в заполненном удушливой пылью чужом доме. Каждый кусок, каждый окровавленный обрывок, словно это был пазл, который надо только правильно сложить, и Шило оживет. Заржет, как обычно, хлопнет по по плечу.

Вспомнил прошитую пулями девочку лет двенадцати на обочине пыльной дороги, посреди разрушенной деревни. Старлей тогда накрыл ее какой-то тряпкой, висевшей на заборе неподалеку. А потом вышиб четыре зуба Шнырю, когда тот ляпнул что-то про позу, в которой она лежала.

Вспомнил…

Счастья всем даром? Нам?

Всем нам, кто делал это, кто допускал, кто не мешал? Отдавал приказы и выполнял их? Поддерживал, оправдывал или просто молчал, пока все это происходило?

Счастья? Мира? Жизни? Нам?

Все это пронеслось в моей голове за доли секунды и, кажется, я понял его.

Понял, посмотрел на него, увидел улыбку злого ребенка на иссушенном лице старика. И улыбнулся в ответ.

А потом ничто хлынуло внутрь, заглушая крики и гася свечи.