Лишь разумные свободны

21

Тело переложили на диван, компьютер водрузили на прежнее место, но он не работал, включился только монитор, ничего, конечно, не показывая, и никто не знал, сохранилась ли хоть какая-то информация на жестком диске. Стол пришлось сдвинуть в угол, потому что одна из ножек обломилась, а появившиеся на стенах потеки чего-то черного и похожего на ваксу, смыть оказалось невозможно — чего только Вера не испробовала, пока мужчины возились с Мишей, пытаясь привести его в чувство, хотя и понимали, что оживить мертвого — безнадежная задача, даже если знаешь не только закон сохранения энергии, но и другие законы большого мира.

Николай Евгеньевич, сидя в коляске (ездить она не могла, с правого колеса слетела шина, а левое описывало восьмерку), помогал Эдику и Филу, давая им полезные, по его мнению, и нелепые, по мнению Фила, советы.

— Нет, — сказал наконец Эдик, — бесполезно.

— Что же теперь делать? — спросил Фил. — Надо, наверно, в милицию сообщить? И в «скорую». Мертвый человек в доме…

— Нет, — твердо сказал Кронин. — Придет Гущин, он обещал вернуться, — пусть решает, как поступить с телом.

— Николай Евгеньевич, — сказала Вера, бросив на пол грязную тряпку, — не оттирается эта гадость. Будто въелась.

— Естественно, — брезгливо отозвался Кронин, — именно въелась. В структуру материала. Если сделать химический анализ…

Он запнулся. Все смотрели на него, и Кронин продолжил:

— Я знаю, о чем мы думаем… Еще не можем… Никто из нас. Я уж не говорю об остальных. Не можем жить в мире, который… Не знаю… Может, в конечном счете он для нас и предназначен. Но сейчас — нет. Мы просто не понимаем, как в нем жить. И можно ли жить вообще. То, что мы называем жизнью, разумом, там — как плесень, вот эта, на стене, которая не оттирается.

— Там? Здесь? — сказал Фил. — Нет там и нет здесь…

— Ради Бога, Филипп Викторович, — поднял руки Кронин, — только не говорите мне о единстве мира и о том, что мы сами, как существа, к большому миру принадлежащие, просто не осознаем своего бесконечномерного существования. Я прекрасно это понимаю. Но разум мой здесь, в этой голове, которая лопается от боли, и в этом трехмерии. Разум мой здесь, а какой я на самом деле, знаю не я, а то существо, ничтожной частью которого является это мое материальное тело. Или Миша — его нет, и он есть, и какая-то его часть продолжает существовать в нашем мире. Может, эта чернота на стенах — часть Миши? Может, смывая ее, мы уничтожаем какую-то его естественную сущность?

— Ну, это слишком… — начал Эдик.

— Да? Вы уверены, Эдуард Георгиевич?

— Нет, — подумав, сказал Эдик. — Ни в чем я сейчас не уверен.

— Даже в том, — добавил Фил, — что, поставив стол в угол, мы не нарушили какое-то равновесие в общем мироздании. Мы переставили стол, и это вызвало взрыв в какой-нибудь галактике…

— Это слишком! — повторил Эдик, но в голосе его не ощущалось уверенности.

— Слишком? — поднял брови Кронин. — Вы сами…

Он перевел взгляд на покрытое простыней тело.

— Да, наверно, вы правы, — пробормотал Эдик.

— Кстати, — заметил Кронин, — перед тем, как это началось, на столе лежал нож. Тот самый. Где он? Не вижу.

Ножа не было. Впрочем, искали его без особого желания — заглянули под диван, посмотрели на книжных полках, даже в кухне пошарили по ящикам и шкафчикам — все ножи были на месте, кроме того, нового.

— Кто его знает, — обреченно сказал Фил, когда, бросив поиски, они не стали возвращаться в гостиную и разместились у кухонного стола. Коляску Эдик предложил перенести на руках, но Николай Евгеньвич воспротивился и доковылял до кухни на своих двоих, опираясь на руку Фила. На кухне было спокойнее, хотя и здесь кое-что изменилось — кафель над плитой из белого стал грязно-зеленым, двери стенного шкафчика не закрывались, у всех стульев почему-то исчезли спинки, а газ не зажигался — то ли возникли перебои в системе, то ли забило трубу. А может, газа в этой квартире и вовсе никогда не было — такая мысль появилась у Фила, когда он садился на ставшее неустойчивым сидение, похожее на табурет: там, где была спинка, теперь торчали два штырька, аккуратно обрезанные и даже закрашенные зеленой краской. «Может, — подумал Фил, — это трехмерие, вовсе не то, в котором мы жили прежде». В бесконечномерном мире трехмерий может быть тоже бесконечное количество. И Филиппов Грунских. И тогда есть мир, где Лиза не умирала, и где они поженились. Может, он как раз в таком мире и очутился, и сейчас откроется дверь, на пороге возникнет она…

«Глупо, — подумал Фил. — Вселенная не так проста, чтобы повторять с малыми вариациями одни и те же материальные подсистемы».

— Итак, — сказал Кронин, — нам, в конце концов, нужно принять решение. И я очень прошу каждого думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Не произносить никаких — даже односложных — отрывков из вербального…

— А нам и не нужно повторять, — заявил Эдик. — Мы уже в системе, если можно так выразиться. Смотрите.

Он протянул над столом руку, чайные ложки вздрогнули, поднялись в воздух и прилепились к его ладони. Фил подумал, что это так неестественно, и ложки упали со звоном, одна из них покатилась и начала падать на пол, но застыла в воздухе, а потом медленно поднялась и легла рядом с остальными.

— Вот так, — сказал Эдик. — И еще не так.

— Достаточно подумать… — прошептала Вера.

— Подумать, пожелать, спланировать.

— Всемогущество…

Кто сказал это? Фил думал, что он. А может, Вера? Или слово произнеслось само — возникло из воздуха, из самопроизвольных его колебаний, которые ведь тоже можно возбудить мыслью, желанием?

— Если уничтожить жесткий диск… — сказал Эдик.

— А заодно и наши с вами головы, — усмехнулся Кронин.

— Вы же сами все рассказали Гущину, — с укором произнес Фил.

«Мир изменился только для нас? Или для каждого, живущего в этом трехмерии? Если для каждого, то ничего уже не сделаешь, и все плохо, все просто ужасно, нам нужно было придумать, как бороться с террором, а мы создали такое, что теперь от мирового порядка останется хаос, потому что никто не готов жить в мире, где дозволено все.

А если все изменилось только для нас, сидящих в этой комнате, то… Нам нужно здесь и остаться. Навсегда. Это не так страшно, наверное. Я же был в мире и понял лишь малую его часть. Ничто — по сути. Не так страшно. А здесь это называется — умереть».

— Без нас, — сказал Кронин, — они не разберутся в законах полного мира.

— Там хорошие аналитики, — сказал Эдик.

— Плохие, — сказал Кронин. — Они не знают висталогии.

— Проблема? — пожал плечами Эдик. — Выучат.

— Помните, — сказал Фил, — пару лет назад хотели запретить клонирование? Разве это помогло?

— Мне страшно, — сказала Вера, — я не хочу…

— Или вместе, или никак, — сказал Эдик. — Верно?

— Вместе, — пробормотал Фил. — Вместе. Нас было шестеро…

Дверь из гостиной отворилась, и в кухню вошла Лиза. Она была в синем платье, том, что так нравилось Филу, и волосы распущены так, как ему нравилось. Лиза улыбалась и смотрела Филу в глаза, а он обнимал Веру за плечи, и ему совсем не было стыдно.

— Господи, — прошептала Вера, острые ее ногти впились Филу в ладонь.

Кронин шумно вздохнул, Эдик медленно поднялся.

— Фил, — сказал он, — не нужно. Убери ЭТО.

Лиза повернулась и вышла — в стену, потому что у Фила не было сил направлять ее движение.

— Зачем ты так? — бросила Вера.

— Я не хотел, — пробормотал Фил. — Я даже не думал. Оно само…

— Вот именно, — сказал Кронин. — Теперь вы понимаете, что нас ждет?

В дверь позвонили — один раз коротко и сразу дважды — долгими звонками.

— Это Гущин, — сказал Николай Евгеньевич.

— Нужно уходить, — сказал Эдик. — Верно? Нельзя нам с ним.

— В дверь? — усмехнулся Фил.

— А мы… — Кронин посмотрел на Эдика беспомощным взглядом. Он принял решение, но не хотел быть один. — Мы сможем потом вернуться?

Эдик промолчал.