Личный враг Бонапарта

* * *

26 декабря 1816 года. Харьков.

Рождественский бал в Благородном собрании Харькова всегда отличался размахом. Москва еще только отстраивалась, и ее прежний зеленый дом с колоннадой, где стоял посреди зала нетронутый французами кумир Екатерины Великой, перестала на время притягивать к себе дворянские сердца.

Но, слава богу, есть другие города – Киев, Смоленск, Ростов, Нижний, – где жизнь набухала, как кровяной шарик, и катилась по венам, перекачивая силу в ослабевшее, но все еще живое сердце.

Хорошо иметь много сердец. Даже разрубленное тело собирается вместе.

Цветные гирлянды, горящие шкалики с воском, хрустальные вазы с язычками пламени внутри. Длинные, растянутые через весь зал ленты. Самое изысканное общество губернии. Горожанки морщили носики и отворачивались от поместных красавиц, проделавших в санях долгий путь.

Офицерский букет был богат – все окрестные дивизии и бригады отправили своих эмиссаров танцевать. Это не развлечение и не топтание в куче товарищей. Почетная обязанность. Пристойный разговор. Дамское окружение. Очень важная миссия для мужланов из медвежьих углов. Спасибо, отцы-командиры были тут же и время от времени бросали начальственный взор на подчиненных.

Шурка теперь был из их числа. Эполеты до локтя. Награды тянут мундир к паркету. Девочки в Петербурге, девочки в Москве, девочки в Полтаве – и все разные! Барышни, просидевшие век на сундуках. Холодные красавицы, боявшиеся, что их заподозрят в недостатке европейского тона. Хохотушки из западных губерний.

Бенкендорф, умевший хорошо вальсировать и говоривший по-французски не отдельные слова, а целые фразы, был нарасхват. Прибывший дня за три в Харьков Серж Волконский, который служил теперь в Киеве и даже там лез на стенку с тоски, тоже не сходил с танцевального паркета. Но ему это нравилось. А Александру Христофоровичу уже не столь.

Он все поглядывал на дверь в буфетную. Там на столах были расставлены напитки – легкие и не очень. Те, кто плохо танцевал, время от времени исчезали и появлялись оттуда более развязными и веселыми.

Дамы хмурились, но делали вид, будто ничего не замечают. Они переходили от мазурки к гавоту, от котильона к вальсу, который после войны признали как бы разрешенным. Что, в конце концов, дурного, если мужчины и женщины крутятся на три такта? Говорят, ведьминский танец. Говорят, его плясали на развалинах Бастилии. А теперь танцует весь мир!

Александр Христофорович переглянулся с Сержем Волконским, который менял уже четвертую даму. И каждая была от него в восторге. Сам Бенкендорф, с тех пор как его загнали командовать драгунской дивизией в Гадяч под Полтавой, чувствовал себя волком, которого заставляют точить клыки о сосновую стену. Аж щепки застревали в деснах!

Делать в Гадяче, откровенно говоря, было нечего. Он ел бумагу. Устраивал учения, только чтобы развеяться. К нему водили хорошеньких мещанок, но и те не вызывали ни радости, ни желания. Все по привычке. Без вкуса.

Ему исполнилось тридцать четыре. Он знал, как мучаются его собственные офицеры, привезшие из Заграничного похода жен – модисток, пирожниц, певичек. Эти поседевшие сопляки служили позором целых семейств. Их никто не благословил. Их перестали принимать. Они не виделись с родными. А некоторые оказались лишены наследства. Ради кого? Страсть прошла. Стали заметны грубость, вульгарные манеры, мелочная корысть.

Десять лет назад Александр Христофорович сам убил бы любого, кто встал у него на пути, когда ему вздумалось утащить из Парижа самую великую актрису всех времен. Если бы его тогда не удержали… Зачем удержали? Свет ушел из жизни. Тепло тоже.

Теперь он понимал, что остальные были правы. Но от их – и своей собственной – правоты становилось тошно.

Сейчас он танцевал в Благородном собрании и мог бы вытоптать паркет до дыр, потому что ему не дали бы отойти в буфетную.

Часы пробили восемь. Гости продолжали прибывать. Открылись двери, и без сопровождения вошла высокая дама с двумя красивыми девочками, которых она держала за руки. Стройная, как пальма. Прекрасная, как камея Гонзаго. Она сразу приковала общее внимание. И когда швейцар провозгласил: «Госпожа Бибикова с дочерьми!» – Бенкендорф вздрогнул так, как дрожал в последний раз летом двенадцатого года в горящем лесу: от загривка до пяток.

Он не узнал ее. Вернее, не сразу понял, что это она. Потому что видел испуганную, в домашнем платье, с гладко зачесанными волосами. Девочка с детишками на руках.

Сейчас Елизавета Андреевна стояла под двойными деревянными колоннами, отмечавшими вход в зал, и была оглушительно хороша.

Серж Волконский даже остановился среди котильона и, не отпуская руки партнерши, свернул шею в сторону вновь прибывшей.

Белое платье, натянутое на корсет, как парус. Цветы жасмина в волосах. Руки, опущенные вдоль тела. Перчатки до локтей. Чеканный медальный профиль. Почему Бенкендорф не заметил всего этого раньше? Еще тогда?

А мог?

Госпожа Бибикова чуть заметно подтолкнула девочек вперед. К ней подошли сразу несколько дам. Приветствовали красавицу-вдову, целовали в щеки, обнимали девочек и вели их к другим детям, сбившимся в свой кружок и тоже намеревавшимся танцевать, как на детском балу.

Елизавета Андреевна повернула голову, словно хотела понять, где в толпе знакомые. Ее глаза заскользили по танцующим парам и вдруг запнулись на Бенкендорфе. Он не поклялся бы, что его узнали. Но вцепились взглядом честно, без кокетства, точно пытались вспомнить: кто он и почему его лицо смутно знакомо?

Генерал взял под руку предводительшу Шидловскую, вечно топтавшуюся в Харькове, под которым процветали ее имения.

– Представьте меня…

Та – веселая пятидесятилетняя хохотушка, кругленькая и жизнерадостная, как колобок, – годилась гадяческому командиру дивизии если не в матери, то в очень старшие сестры. Она относилась к нему с шутливым добродушием, тем более что оркестр, игравший на балу, был прислан именно им.

– Мария Ивановна, представьте, – шепотом взмолился Бенкендорф. – Я уверен, что встречался с этой дамой во время войны.

Госпожа Шидловская погрозила генералу пальцем:

– Мало ли с кем вы встречались?

И без возражений – добрая тетка – повела Александра Христофоровича к Бибиковой.

– Елизавета Андреевна, дорогая, позвольте познакомить вас с командующим драгунской дивизии генерал-майором графом Александром фон Бенкендорфом.

Какой поворот головы! Какой кивок! Царица. Владычица горних сфер.

– Счастлива оказанной честью, – ее рука легла в его ладонь.

Шелк перчатки был теплым, пропуская к губам генерала давно забытый аромат. Мяты и мороза. Так пахла постель в ее доме. Слишком тихий, этот запах будил в памяти что-то давнее, доброе, трогавшее до глубины души. И сразу отлетал.

– Сударыня, позвольте мне пригласить вас на мазурку.

Генерал был уверен, что ее еще никто не ангажировал. Но оказалось, что веер госпожи Бибиковой исписан еще дома, загодя. Она царственно кивнула, ее рука выскользнула из его ладони и легла в руку какого-то ушлого полковника, имевшего наглость быть знакомым. В то время как сам Бенкендорф только добивался этой чести.

Александр Христофорович отошел к стене. Он ни с кем не желал танцевать. Ни на кого смотреть. И только следил глазами, как его дама переходит от одного кавалера к другому. Бенкендорф едва не грыз ногти от раздражения. Если бы его еще в детстве не били за это по рукам, то сейчас все пальцы оказались бы искусаны.

Наконец ему надоело. Он не был ни терпелив, ни уступчив. Тем более что госпожа Бибикова нет-нет да взглядывала на него через плечо своих партнеров. Испуганно и недоверчиво. А не торжествующе и самодовольно, как подобало женщине, нашедшей новую жертву.

К Бенкендорфу подошел Серж Волконский.

– Не знал, что она здесь. А хороша штучка!

Друг наградил его таким взглядом, что дальнейшее описание госпожи Бибиковой застыло у Бюхны[25] на устах.

– Я тоже не знал.

Серж хмыкнул.

– И чего ты, спрашивается, здесь стоишь? Ждешь, пока она перетанцует со всем залом?

– Мне больше всех надо? – огрызнулся Шурка и без малейшей связи со сказанным отлепился от стены.

Прежде чем секретарь Губернского собрания успел перехватить Елизавету Андреевну, генерал едва не сбил ее с ног, врезавшись между ними.

– Простите, но я жду с начала бала. – Это не было ни вежливо, ни извинительно, но секретарь предпочел не связываться с военным чином, тем более с таким заметным, и отдал госпожу Бибикову без боя. Что окончательно разозлило Шурку.

– Как щепетильны ваши поклонники!

– Вы меня упрекаете?

– Я ищу вас больше года!

Она опешила. Совершенно растерялась и не нашла, что сказать. Словно он имел право наседать на нее. Чего-то требовать. Испуганное молчание Елизаветы Андреевны совершенно разоружило Бенкендорфа. Устыдило до такой степени, что он сам смешался.

– Вы меня не помните?

Дама задохнулась.

– Ах, отчего же? Почему вам вздумалось? Я вас почти сразу узнала. Только… – она замялась, – вы изменились…

Бенкендорф осознал, что госпожа Бибикова видела его еще без плеши. И контузия не была столь заметна. Слава богу, он еще не глох при ней и не заикался.

Ему стало неловко за себя. Чего привязался?

– Я хотел только поблагодарить вас за доброту, которую вы тогда показали.

Она вдруг рассмеялась – легко, без обиды.

– И поэтому искали?

– Нет, – генерал боднул головой. – Я хотел видеть. И надеялся, что вы простили меня за тогдашнее.

«Господи! Пусть она не вспомнит, что тогда было!»

– А я думала, хотели вернуть дневник.

Конечно, он хотел. Но, может быть, вместе с ней.

– Так мы будем танцевать? – Елизавета Андреевна потянула его за руку.

Уже играли вальс.

Все-таки они вальсировали, а не скакали в мазурке, не играли в котильоне и не отдыхали от галопа в полонезе. Новый танец знали немногие, и толпа разом отхлынула к стенам, освобождая центр зала.

То, что генерал, вернувшийся из Парижа, был готов к трехтактовому испытанию ног, казалось объяснимо. Но где научилась она? Дома? В амбаре со снопом соломы?

– Почему вы уехали из Воглы? Как очутились здесь?

– Под Харьковом имения моей родни. Мужнины совсем разорены. Крестьяне не вернулись. А тут, – Елизавета Андреевна говорила как-то неуверенно, – детям лучше, они сыты. Вы правда меня искали?

Вальс кончился. Бенкендорф повел даму на место, намереваясь не выпускать ее руку.

– Позвольте представить вам мою тетку Марию Дмитриевну Дунину, фрейлину ее величества, – вдруг сказала та, поворачивая кавалера к рослой стройной женщине, которая стремительно, как крейсер по глади моря, двигалась к ним с другого конца зала. – Я здесь живу под ее добрым покровительством.

Вот этого Бенкендорф не ожидал. Родственники!

Слово «тетка» всегда ассоциировалось у него с почтенной матроной. Марии Дмитриевне было около пятидесяти. Она продолжала следовать моде своей юности и носила тюрбаны из легкого газа, а свободное платье и турецкая шаль как нельзя более соответствовали фигуре-амфоре, скрывая похороненную в родах талию.