Вершины и пропасти

Фог повернула голову – ровно в тот момент, чтоб увидеть, как Мирра, осушив чашу, бросает её в огонь.

– Что за ночь жаркая, будто день! – громко крикнул он, и дружинники в зелёных плащах, сидевшие у соседнего костра, расхохотались, как от хорошей шутки. – Пойти, что ли, искупаться!

– А и искупайся! – крикнул кто-то со смехом.

– Только не потони смотри!

– Как же, нас без тебя и в Беру-то не пустят, скажут, возвращайтесь и ищите!

– Смотри, рыб не перепугай!

– Сам ты рыба, – ответил Мирра важно. И добавил невпопад: – Я меч возьму.

И у костра опять засмеялись – и у ближнего, и у дальнего. Иаллам, который до тех пор сидел тихо и смирно, точно опасаясь привлекать внимание, тревожно вытянул шею и пробормотал:

– Зачем ему меч, если он на дно тянет… А если и впрямь утонет? Может, проводить?

Он говорил тихо, но Мирра услышал – и посмотрел на него в упор, неожиданно серьёзный, с лёгким прищуром:

– А и проводи, если не трусишь.

Дружина снова грохнула хохотом.

Иаллам вскочил на ноги, обернулся, словно в поисках поддержки, но никому не было до него дела: Телор шептал что-то на ухо Эсхейд, с каждым словом всё сильнее заливаясь румянцем, Кальв носом клевал, едва не макая его в чашу. Фог привстала было, сомневаясь, не стоит ли и впрямь присмотреть за Миррой, но тут вспомнила присказку Сидше о том, на что соглашается дева, когда уединяется с мужчиной на берегу ручья, смутилась и села обратно.

Мирра фыркнул – и, прихватив по пути ещё одну чашу, направился куда-то в темноту. Иаллам переступил с ноги на ногу, точно сомневаясь, потом подхватил свою суму – и побежал вслед за ним, бранясь вполголоса.

Дружина проводила его свистом.

Сперва Фог было тревожно, однако затем она выбросила беспокойные мысли из головы, рассудив, что под надзором наместник уж точно не утопится, а привычные уже поддразнивания и угрозы Иаллам как-нибудь перенесёт, не ребёнок ведь. Несмотря на пылающие костры, прохлада пронизывала до костей; из низин наползал туман, смешиваясь с дымом. Грядущее казалось изменчивым, непостоянным – точь-в-точь как пляшущие языки огня…

– И что теперь будет? – прошептала она, глядя на пламя. – Что делать? А-а… Надоело!

Повинуясь странному порыву, она подскочила; никто на неё не смотрел, даже Сидше, который негромко разъяснял что-то осоловевшему от вина Чирре-пилоту. Наполнить чашу из котла оказалось несложно; опрокинуть её в себя, а не в костёр – ещё проще, а потом голова сделалась очень лёгкой, а тело – горячим.

– Эй! – окликнула Фог какую-то кьярчи, ухватив её за рукав; женщина выглядела удивительно похожей на Тайру, только, пожалуй, старше. – А научи меня плясать по-вашему? Я не умею.

Женщина посмотрела на неё – и кивнула.

И они действительно плясали у костра. Сперва движения были неловкими; потом, наверное, тоже, но только это стало неважно, а ещё незнакомка-кьярчи исчезла, а место её занял Сидше, и от него тоже пахло вином, и дымом, и жаркой летней ночью.

– Я много такого сделал, чем не горжусь, – шептал он, и его дыхание опаляло кожу, и ноги слабели и подгибались, и Фог вынуждена была цепляться за чужие плечи, чтобы не упасть. – Много исполнил просьб… И давным-давно меня попросили перевезти в Кашим одного мальчишку; киморта, одурманенного, он, пожалуй, лет был на десять младше меня. Мне было любопытно; я приходил и говорил с ним, пока мы летели. В Шуду я его отпустил. Дал ему одежду, деньги и посоветовал скрыться и не заводить больше таких врагов, как те, кто поручил его мне. А они… они, конечно, поняли всё. Ты спрашиваешь, как я получил тот шрам? Меня ударила в спину женщина, которую я любил больше жизни… для которой на всё был готов, как думал. Оказалось, что не на всё.

Они кружились в танце, и земля кружилась вместе с ними. Фог крепко жмурилась; по щекам у неё текли слёзы, терпкие, жгучие – а, может, это просто от костра жарко стало.

А Сидше продолжал говорить:

– От того удара у меня отнялась нижняя половина тела. Рабов я распустил сам; друзья и слуги меня покинули. Только Март остался; говорил, что станет моими ногами, если придётся… вот только я ничего уже не хотел. Я калекой был, Фог; грудой плоти, которой только и остаётся, что гнить… А потом, через два года, меня нашёл тот мальчишка, которого я отпустил. Киморт. Киморты ведь ничего не забывают, да? Он помнил; он меня исцелил, молча, не спрашивая ничего, только шрам оставил – верно, чтобы и я не забывал. И я помнил тоже… но всё равно вернулся к ней. К той, что меня искалечила, потому что к кому ещё?

«Не надо, – хотела сказать Фог, цепляясь за него так, словно могла утонуть, прямо здесь, на земле, среди костров, в ночи. – Ты не должен… не можешь…»

Но Сидше всё ещё говорил:

– Мне никто никогда ничего не давал просто так, – шептал он, и губы его почти касались её кожи. – Кроме отца, который не был мне отцом… и матери, которая не была мне матерью. Но и их я потерял. Осталась только… осталась только та, которой как раз лучше было б исчезнуть. И когда ты появилась, я понял: это мне испытание. Ведь ещё днём на «Штерру» доставили маленькую шкатулку, а в ней – дурман… Я знал: если исполню приказ, то всё станет по-настоящему, у меня… у меня появится что-то настоящее. А я не стал. Не из любви; не из жалости даже, просто так… так неправильно было, слышишь? И она ведь наказала меня, Фог, снова. В прошлый раз – хребет переломила, а теперь хотела всего меня сломать, целиком. Потому-то и Кашим… потому-то и рабские оковы. Мне ведь никто никогда не давал просто так, – повторил он совсем тихо. – Только ты.

Фог обняла его крепко-крепко, и руками обвила, и морт – и сказала:

– Замолчи.

Горе, тревога, жалость, гнев – всё это не помещалось в ней, никак не помещалось. Тогда она запрокинула голову к небу, распахнула глаза – чёрный небосвод, яркие звёзды, жаркие искры – и отпустила всё.

…зелёные огни; пурпурные огни; золотые, багряные, льдисто-голубые.

На фоне полыхающих небес раздвоенная вершина Кимень-горы была как отметина.

Как шрам.

6. Беспощадное солнце