Старая дева

Глава вторая

— Какой, к черту, кошель?

Голос был словно не мой, но это не удивило. Бывает, что сам себя не узнаешь, хотя… Не настолько? Я на секунду прикрыла глаза и вообще не уловила какой-то — чересчур яркой — реакции людей рядом на произнесенные мной слова. Мой слух резануло все — тональность моего голоса, мои интонации, меня подменили, и никакой водой, ни морской, ни протухшей, не объяснить то, что говорил вместо меня абсолютно другой человек. Я ничего не слышала несколько мгновений, кроме этого нового голоса, напугавшего меня больше, чем конское ржание и странные мужики.

— Барышня, как же деньги?..

— Какие деньги? — выдохнула я. Голос чужой.

— Умом повредилась. Помилуй нас Преблагой! 

Я села и поджала под себя ноги. Обтянутые серой невзрачной тканью длинной, мокрой, перепачканной юбки. Я обхватила колени руками — чужие колени чужими руками. На мне же был ярко-красный брючный костюм, на запястье — тонкий браслет и смарт-часы. Куда все делось? У меня были ухоженные руки сорокапятилетней женщины — а сейчас молодые, с потрескавшейся кожей. Единственное, что роднило, пожалуй, меня нынешнюю со мной прежней — отсутствие покрытия на ногтях и сами короткие крепкие ногти.

Спросить «вы кто»? Кто я такая? Что происходит и где тот берег, который не нужен был никому, как пелось в забытой песне? Где спасатели, где остатки яхты и те, кто был вместе со мной на борту?

— Пойдем до дому, барышня, — предложил тот самый мужик, который спрашивал про кошелек. — Лошадь-то с коляской того, потонули. Да и Федота, видать, течением унесло. Это же вам свезло, барышня, что вы за корягу зацепились. Вона, — он махнул рукой в сторону неширокой, но быстрой и грязной реки, — мост-то снесло! А надо же было чинить, а нечем!

— Нечем — что? — растерянно спросила я.

— Мост чинить! — терпеливо, как дурочке, объяснил мужик. — Я еще после разлива весной говорил — не простоит мост, вот и не простоял. Так вон… вы деньги-то везли, я уже так и думал: как барышня деньги-то привезут, надо мост сразу делать! А теперь как же совсем без моста?.. 

Он волновался. Мост его тревожил гораздо сильнее, чем некая барышня, которая чуть не отдала богу душу. Я всмотрелась — насколько я поняла, вся хлипкая деревянная конструкция моста не только порушилась, но и прогнила насквозь. Из воды торчали балки, свисали сверху темные сломанные доски.

— Или того, не было денег, барышня? — допрашивал меня мужик, но не забывал и бережно поднимать, и жестами требовать у собравшихся какие-то тряпки, чтобы меня укутать. Я не сопротивлялась. — Али не перезаложили имение? Да было бы что перезакладывать-то…

Я тряхнула головой и опять начала кашлять. Лошадиное ржание раздалось совсем близко, мужик повел — потащил — меня к телеге, от которой умиротворяюще пахло скошенной травой.

— Староста! — окликнул его кто-то. — Может, кошель-то в реке поискать? А? Даст барышня грошей тому, кто найдет?

Староста обернулся ко мне. Был он еще не стар — лет сорока, бородатый, какой-то основательный. Взгляд его стал вопрошающим.

— Да, — кивнула я, не особо вникая в сложившуюся ситуацию. — Да, конечно. Кто найдет кошель, того я отблагодарю.

Меня усадили в телегу, укутали, хотя день был теплый. Ни дуновения ветерка и солнце пекло — наверное, стоял полдень. Все вокруг начало расплываться, и я сказала себе: слезы — нормальная реакция на стресс.

— Ничего, ничего, барышня, — пробормотал староста, усаживаясь со мной рядом. — Вона, мы с мужиками на пашне были, услышали, прибежали. А прочее образуется. Даст Премудрейший, и эту зиму переживем.

Что?.. Я спрятала лицо в сгибе локтя. Какая зима, зима давно кончилась! О чем он и почему столько обреченности в его голосе?

Мы ехали вдоль полей. Я подняла наконец голову, смотрела по сторонам. Нежная листва — свежая, яркая, трава пробивается, сухая земля. По полю ползет чахлая лошаденка, а рядом с ней впряглись в плуг два мужика… Река, мой Рубикон, бежит справа, и в ней возятся со стиркой какие-то бабы. Бежит мальчишка с узелком в руке. 

Я не понимала. Что это такое? Галлюцинации? Предсмертный бред? Почему такой явный, с голосами и запахами? Почему он такой логичный? Кто эти люди рядом со мной?

Я повернулась к старосте. У мужика, который правил лошадью, я все равно могла рассмотреть только сгорбленную усталую спину.

Староста понял меня по-своему, быстро забормотал:

— Брешка, барышня, речка быстрая, да там излучина вниз по течению, ежели кто тонет, в ней сразу находится. Главное, чтобы в омут не унесло, тогда пиши пропало… И Федота найдем, даст Преблагой, и коляску, и лошадь, может, и выбралась, — оптимистично утешал меня он. — Все ж таки лошадь-то графская, за лошадь я отвечаю. И кошель отыщут. Али не было денег? Не дали?

«Не знаю», — хотела сказать я, но ответила:

— Я не помню.

Меня начинало знобить, несмотря на всю оказанную мне заботу. Я понимала — не от холода, от нервного потрясения. Что я такое?

Телега поднялась на пригорок, и я увидела впереди белый дом.

Громкое слово, почти как символ. Вокруг дома — редкий и запустелый сад, по двору ходят куры, отыскивая зерно… или что клюют куры? Все, что найдут? Дорога ухабистая, телега крепкая… Мысли скакали, я не могла сосредоточиться. И чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я хмурилась. Вот этот дом… Случись мне увидеть его… раньше? Прежде? В той жизни? Как назвать то, что я только что безвозвратно потеряла? Я поостереглась бы заглядывать в эти развалины. Видно, как покосилась крыша, как стены опасливо ползут трещинами, местами выбиты стекла и забиты деревянными досками. Куда меня везут и зачем?

— Ничего, барышня, сейчас найдем чем печь протопить, Авдотья вас обмоет, переоденет. А может, баньку?

Я услышала знакомое слово. Настолько мне близкое, понятное и родное, что дернулась и вцепилась в руку старосты:

— Да!

— Кузьма? — громко крикнул староста — видимо, возница наш был глуховат. — Слышал? Барышня баньку изволят! 

Барышня изволят доктора. Психиатра. Ох, как он мне не один раз уже помогал — и с депрессиями, и с паническими атаками. Прежде чем я окончательно встала на ноги, прежде чем смогла позволить себе ошибаться, сколько раз я была на грани отчаяния? Бессонница, постоянный упадок сил, провалы в памяти, беспричинные слезы. Но я же справилась, я же смогла. Я выстояла. Мне было сложно, на мне висели кредиты, моя квартира была в залоге и жрать мне было дома почти и нечего, а костюм мой стоил как три зарплаты офисного работника средней руки… Я выглядела как миллионерша, а худа от недоедания была настолько, что вслед шипели от зависти все женщины, кто меня видел. И так бесконечные десять лет, пока имя Вероники Маркеловой не стало ведущим брендом. Зажигающая звезды — так мне льстила отечественная журналистика. В Европе меня, впрочем, не знали — я не зарилась на мировой масштаб. 

Как меня теперь зовут? Кто я такая?

Мне снова предстоит пройти этот путь — с нуля до самого верха? Я выстою? Я смогу? У меня, возможно, есть выбор. Совершенно точно здесь нет войны, крестьяне настроены не агрессивно, обращаются со мной если не с уважением, то с почтением, больше того — они мне служат. Эти земли как-то обрабатываются, дом… дом в залоге или же нет, у кого бы это узнать, но есть ли разница? Для меня есть ли разница здесь и сейчас?

Если бы мне предложили купить такую развалину за бесценок, я триста раз подумала бы. Иногда, и я не знала тому причины, подобным строениям давали статус «памятника архитектуры», и мне всегда хотелось поймать хоть кого-то разбирающегося и спросить, что выдающегося в обычной усадьбе? Ее построили без единого гвоздя двенадцать девственниц из самана, замешанного на крови единорога? Этих «памятников» торчало по всему Подмосковью сотни, и никого, кроме фотографов-экстремалов, они не привлекали. Они рассыпались в прах, напоминая, что нет ничего вечного — ни камня, ни ценности… 

Прямо на моих глазах из ступеньки крыльца вывалился кусок, хотя никто и ногой туда не ступил. Староста вывел меня из телеги, предварительно раскутав, а потом, не успела я зайти на порог, на меня налетела пчелой полная женщина лет сорока. Сорока? Пятидесяти? Тридцати? У мужчин еще можно было как-то определить возраст, женщины же здесь — к нам вышли еще две — являлись какими-то тенями. Платки, бесформенная одежда и настолько измученные, обреченные лица, что от них хотелось сбежать. Или закрыть глаза, чтобы не видеть во взглядах этих несчастных нечто, что я затруднялась определить. Тоска? Смирение? Злоба? Или все сразу?

И я закрыла глаза, потому что мне некуда было деваться от взглядов вроде бы забито-запуганных, подчиненных, но в то же время звериных — да, так, возможно, смотрит на охотника раненый, беспомощный, но еще очень опасный дикий зверь. Что я им сделала и что они сделают мне в ответ?

Женщина оказалась сильной. Если староста касался меня с опаской, то она волокла как мешок и что-то жужжала. Сравнение с пчелой было таким метким, что я засмеялась.

— Барышне доктор нужен, — услышала я обеспокоенный голос старосты. — Видать, зашибло ее или воды нахлебалась.

— Какой воды, Лука, — рявкнула женщина неприятным каркающим голосом. Прокуренным, подумала я, но табаком от нее не пахло. — Чего она мокрая-то? Или сам чего нахлебался? А еще староста!

— Так мост размыло, — ответил староста, не обратив на противоречие в словах женщины никакого внимания. — Барышня в Брешку упали, а Федота не нашли пока.

Если бы у меня было совсем мало сил, я бы не устояла на ногах, потому что женщина разжала руки, картинно вскрикнула, а потом заголосила мне прямо в ухо:

— Премудрейший! Да как же это? Ой, беда, беда, а кошель-то, кошель! У кого кошель был? Ой, беда, ой, прогневали! А то же надо было ее в лес, говорила бабка Моревна — проклятая она, в лес ее! Так не слушали же Моревну, ведьмой кликали, дом пожгли, золотой водой угли окропили! Гнилой девке место в гнилье, вот и гибнем!

— Да ты черная! — завопил староста и даже отшатнулся от нас, в совершенно непритворном ужасе замахал руками. Я ничего не понимала и потому пока не вмешивалась. — Ведьмины речи супротив воли Премудрейшего ставить? Отца-наместника хулить?

— Да в лес ее надо было свезти, как двадцать годков стукнуло, а барин покойный все ждал, вот на нас напасти и случились! — еще громче заверещала женщина. Что показательно — она не шарахнулась от меня, не ударила, вообще никак не выказала свое ко мне отношение, и я решила, что, возможно, это не касается меня, но, чтобы прекратить это адское шапито, развернулась и коротко, но очень сильно дала ей пощечину.

— Спаси нас, — почему-то пробормотал староста, а женщина заткнулась, только во взгляде стало еще больше страха и ненависти, а на щеке проступало красное пятно. Я подняла голову.

Пыльный зал. Когда-то роскошный, бесспорно, но это «когда-то» миновало лет сорок назад. Или меньше, если здесь было то, что могло так расшатать крепкое с виду здание изнутри. По стенам шли трещины, заткнутые соломой, все кругом покрывала пыль, мебель старая, в странных пятнах, нечищеный пол усыпан каменной крошкой. Но чем больше я смотрела, тем яснее понимала — нет, все не так и дом жилой. Просто, видимо, как ни трудись, наметает и пыль, и крошку, и мебель не оттереть, и подсвечники заплыли черным воском, и запах безысходности — она пахнет, оказывается! — висел удушливо и неистребимо.