Как Степка беспризорный стал пионером

— Туды иди! прямо на огонь, там она, тетка-то, — командовал Ванька.

Степка огляделся. Теперь видно было, что на нарах вповалку лежат кучи лохмотьев, тут и ребята, и бабы, и мужики.

Услышав плач, кучи заворошились, раздался рев из другого угла, там тоже засветился слабый огонек…

На полу, вместе с дровами и щепками спали люди, не поместившиеся на нарах; трудно было пробраться среди них.

Кашель смешался с ревом, в бараке все заворошилось!

— Теть! а теть! это я — кричал Ванька.

— И вправду Ванятка! Ну, шагай сюды, а я огня вздую!

Сухая тщедушная женщина подбросила щепы в железную печь, затрещал огонь, вспыхнул языками, осветил спящие на нарах лица.

Около слепого старика татарина, маленький, почти голый татарченок тер грязными кулаками загноившиеся, почти слепые глаза. Дым из печки быстро заполнил барак, трудно было дышать. Восьмимесячный ребенок тянул иссохшую, отвислую грудь; завидев Ваньку, выбросил, протянул к нему сухие рученки…

— Вот тебе, Митяй, и пряник московский, а тебе, тетка Марья, булки с колбасой и в придачу два целковых на пропитание! — говорит Ванька.

Марья радостно вскинула выцветшие глаза, — Мотри, Ванька, правильно ли промыслил?

— А тебе што! брюхо не спрашивает! Бери без разговору.

— Иззябли, поди, чайку вскипятить, — и Дарья поставила безносый чайник на железку.

Покуривая цыгарки, ребята живо обогрелись возле железной печки, пока кипел чайник.

Щели барака были заткнуты грязным тряпьем, кое-где умазаны глиной, но ветер, свирепевший на дворе, проникал в щели, и через полчаса от тепла не осталось и помину.

Согревшись кипятком, закусив колбасой с булками, ребята улеглись спать на нарах, с'ежившись комочком.

Встали они рано. Луч света едва проникал в темное логово, но теперь видны были его обитатели. Тут были и татары с гноящимися глазами, и безногие старики нищие, калеки, ползающие на коленках, куча ребят всех возрастов, которыми промышляли нищие, и собственные ребята, одним словом, основными жителями сараев — были нищие и беспризорные.

Кроме нар, обстановку дополняли два-три котелка для варева и обрубки дерева, заменявшие стулья.

Тяжелый, спертый воздух, дым, евший глаза, из коптившей железной печи скоро выгнали Степку и Ваньку долой, на воздух. Нужно было поспевать с самым ранним поездом, пока легче было проехать зайцами. Вылезши из барака, оглядываясь по сторонам, побежали они к полустанку. У каждого в кармане позвякивало по три целковьх.

Ванька решил купить папиросы и пока повести торговлю; Степка от торговли отказался.

— Не я буду, если сегодня не расшибу скулешник! Бpocь папиросы, пойдем на Сухаревку к товарам прицеливаться!..

— Повременить надо, — отвечает Ванька. — И так к нам присматриваются, опять словят и в дом уведут.

— А Петька с Андрюшкой ловко часы режут, — говорит Степка;— ни с одного трамвая пустые не сойдут. Позавчерась полтора червончика чистоганом отработали!., а хто пымал?.. Андрюшка сапоги себе купил и фуражку господскую!

— Не! — отдохнуть надо, — отвечает Ванька. — Мне с повестками, a ты стреляй, пока не попадешься…

Разошлись ребята.

Не повезло в этот день Степке.

Втроем на рынке охотились. — Андрейка с Петькой в помощниках.

Андрей, когда Степка мигнет, в бок прохожих подшибал; Петька спереди кубарем, для отвода глаз, под ногами с горчицей и эссенцией навязывался, а Степка в тесноте чирк ножичком, — глядь и сумку подрезал и за пазуху, либо из кармана часы срезал, а то просто из корзины цапнет верхний кулечек с чем попало!

Сначала все шло благополучно. Нарыбачили порядком, уйти бы надо, да раззадорила толстая купчиха в „пальте“ с растопыренными карманами.

Степка за ней по пятам досмотром, глаза на карманы пялит… Видно приезжая, из кармана приискательский кошелек торчит. Купит, расплатится да опять в карман заткнет!

Только Степка запустил за кошельком руку, а она как цапнет его за руку, как завопит да заголосит на весь рынок истошным голосом, — не успел и опомниться, как повели в милицию, а оттуда в Гавриковский — к правонарушителям!

Петька с Андрюшкой успели стрекача дать.

Уныло бредет Степка с милиционером.

На окраинах Москвы за Гавриковым переулком есть бывшая тюрьма. Пройдя через каменные тюремные ворота, вы увидите большой мрачный дом в глубине двора, в нем и помещаются дети, попавшие за кражи, "правонарушители", как их называют. Вокруг дома куча отбросов, дом грязный, парадный ход заперт; ходят вокруг со стороны подвала. Сюда в четвертый раз привели Степана. Дети встретили его свистом, гиканьем; записали в канцелярии, воспитатели его хорошо знали и заперли в отдельную комнату. Поднял Степка вой, разом две рамы высадил; прибежали воспитатели, повели вниз в подвал, рядом с мастерскими.

Обрадовались ребята Степке в мастерской, как увидали, стали просить воспитателя:

Отпусти ты его, дяденька, он больно ловко подметки подбивает, пусть покажет! Вишь голяшки голые, вода подходит, починиться надо!

Унылые голоса ребят тянут за душу, плюнул воспитатель, рукой махнул — А ну его, пускай учит! Только вы его под свою ответственность берите!..

Выпорхнул Степка, разлился соловьиной трелью, словно настоящая птица: лучше его не умел никто соловьем свистать.

Ожили ребята, встрепенулись, обступили Степку.

— А колодки новые есть? — хозяйским тоном спрашивает Степка. Нету? Ну вот все тоже! И кожи нет, опять огрызки!.

Эх, житье!.. Ведь не ушел бы, кажись, отсюда, кабы работа была!

— Плети корзинки, — говорит сухопарый мальчик, — тоже дело!

— Нет уж, сказал, что корзинки не буду, и не буду, вот сапожничать согласен!

Закипела работа; починили трое сапог, а больше и материала нет, шить не из чего, и обрезки все подобрались.

Скучно опять стало… Гулять не пускают. Целый день околачивайся без дела. Болит у Степки душа по улице — на свободу тянет! Каждый день встает с одной надеждой —„убежать!..“

А убежать нельзя, зорко смотрят.

Придвигалось 18 марта — день празднования Парижской Коммуны. Закопошилось начальство: приемник надо подчистить; обследовать будут, и комсомольцы в праздник придут речи говорить. Подшефными берут правонарушителей.

Закипела работа, бумагу, карандаши достали и ребятам роздали, к выставке рисунки готовить; корзинки плетут; шесть человек послали двор чистить, выгребные ямы в порядок приводить;— и радехоньки же работе ребята; трое за елками поехали, а воспитатели по Москве за лозунгами да портретами рассыпались.

Наступило 18 марта…

Из Губнаробраза обследовать пришли, и комсомольцы тоже. Стали речи говорить, о революции все больше; говорили хорошо, только понятного для уличных ребят в тех речах мало…

Слушал Степка, а сам про себя думал — улица лучше, там вольготно, опять туда бы!..

Тоскует по улице Степка.

Кончили речи, пошли мастерские осматривать, в них десяток корзин плетеных да три пары сапог.

— Охотно ли работают? — спрашивают комсомольцы.

— Эх, кабы было из чего! — заголосили ребята.

— Хоть бы бы колодок пару!

— Обрезков хоть бы дали!

— Хушь маленько струменту бы добавить.

— Да маловато, маловато, — говорят комсомольцы.

— Век бы не убежал отсюда! — грудным бархатным голосом молвил Степан.

Голос его обратил на себя внимание комсомольцев.

Заговорил о нем воспитатель:

— Поет замечательно! голосина, что твоя труба! Только нравом больно неспокойный: три раза убегал отсюда и, как ни корми, — все волком смотрит…

Обступили комсомольцы Степана, просят спеть.

Не хочется Степке их забавлять — зла на душе много, а хорошие их слова до нутра не дошли. Какая-то заслонка мешает.

Но тут свои товарищи обступили, просят:

— Что мы, хуже что ли их? Не сумлевайся Степа, валяй Интернационал!..

Отошел в сторону Степан, выпрямился, руку за спину, положил да как хватит во всю глотку:

„Вставай, проклятьем заклейменный!.."

И полился, и зазвенел чистой сталью торжествующий гимн!

Стоявшие вблизи комсомольцы шарахнулись в сторону: оглушил голос, в ушах звенит. Льется из могучей груди и звонким эхом разносится под сводами подвала мастерской!

— Каков голосок? — говорит воспитатель.

— И откуда такая силища берется! — удивляются комсомольцы.

Кончил петь Степка, все в ладоши хлопают, а он сел на обрубок, повесил голову и, сколько его ни просили, отказался петь.

Скучно ему стало, не по себе как-то!..

Собрались в кружок комсомольцы, оживленно толкуют, взглядывая на Степку; отделились двое, подошли, стали спрашивать — откуда? по какому делу? за что?

Исподлобья смотрит Степам, не верит он им, во всех людях изверился, чудно ему, непонятно, какое им до него дело: такие же как и я, а туда же с вопросами! — думает Степка.

— Мы тебе помочь хотим! — говорят комсомольцы.

— Да! Как-раз! — думает Степка. Нужна мне ваша помощь, в детский дом до могилы запрячете. Нет уж, хватит!.. И молчит на вопросы.

Пошли дальше комсомольцы рисунки рассматривать. А уходя, долго еще с воспитателем про Степана говорили.

— Мы его обязательно на поруки возьмем! Его в музыкальную школу отдать надо!..

Задумался Степка, про какую такую школу они говорят; ему и невдомек, что есть школы, где петь учат.

Не прошло и недели, как двое из них вернулись за Степаном, бумагу привезли. Одели Степана в сапоги, сатиновую рубаху, теплый пиджак дали, обрядили честь-честью и отпустили.

Повезли его комсомольцы в свой клуб, пообедали вместе, да и говорят:

— Вечером голос твой пробовать будут, мы уедем сейчас, a ты сиди тут, нас докидайся… — и уехали.

А Степке только того и надо. Выбрал удобную минутку, да и был таков, только его в клубе и видели.

Удалось в тот же вечер с Ванькой и своей братвой встретиться. Обрадовались ему; увидавши, посыпались остроты:

— Что, опять емназию кончил?

— В который класс перевели?

В награду, видно, сапоги-то выдали?

Рассказал Степка про все.

— На улице вольготнее, без начальства!.. — говорят ребята.

— А мы теперь в новые промысла пустились, — говорит Ванька, — билетами театральными торгуем; пойдем с нами.

Пошли к Большому театру.

Присмотрелся Степка к торговле, понял, как выслеживать публику, у которой билета нет, приловчился и предложить вскользь мимоходом, и за уголком садика деньги получить.

Одним словом, в курс вошел!

Только раз оперу "Демон" ставили. Звонок уже подали. Остался один билет непроданным. Кто-то посоветовал — a ты сам сходи!..

— А что и впрямь! — думает Степка, ведь я никогда отроду в театрах не бывал. Решил сходить и быстро поднялся на галерку…

Бее, что он увидел на сцене, ошеломило его! Сразу Степан оторвался от своей жизни и ушел, растаял, распылился весь в картинах, в звуках оркестра, в пении певцов. Он не жил, не существовал, он жадно ловил звуки, впивался всем существом в проносившиеся картины.