Смертоцвет

* * *

На вторую неделю своего вынужденного безделья Герман получил письмо от графа Уварова, в котором тот интересовался, как идут у него дела и сетовал на то, что молодой человек «очевидно очень занят по службе, так что совершенно забыл дорогу в их дом». Далее шло приглашение на вечер, который граф устраивал пару дней спустя.

Что ж, лучшего повода наведаться к графу и придумать было нельзя. Герман подготовился основательно, надел недавно пошитый новый фрак и явился в назначенный час.

На сей раз вечер не предвещал никаких сюрпризов и в самом деле прошел без них. Танцев не было, музыку небольшой еврейский оркестр играл только для фона, Герман пофланировал в просторной гостиной среди пожилых приглашенных, побеседовал с одним статским советником о римском праве и современной поэзии, а от одного генерала почтительно выслушал наставления относительно того, как надлежит правильно себя вести с дамами. Бог весть отчего генерал решил, что Герман в этом отношении нуждается в инструкциях.

Ближе к концу вечера, когда Герман совсем уж успел заскучать, явилась среди гостей Ариадна. Она все еще носила черное платье, и как-то обмолвилась, что отец ее этим недоволен. Его можно было понять: носить траур не по родственнику, и даже не по официальному жениху — это жест весьма откровенный, за который можно подвергнуться осуждению и даже насмешкам. Впрочем, Герман полагал, что подвергать насмешкам мощнейшего пироманта, и к тому же девушку весьма эмоциональную — не самая умная затея.

Она была заметно рада его приезду, хотя и, кажется, смущена им. Остаток вечера, когда старички-гости уселись за карты, они провели почти исключительно вдвоем.

Разговаривали обо всем на свете: об эльфах, о магии, о способах раскрытия преступлений, о стихах. Герман хотел, было, прочесть что-нибудь из экстатистов, да так и не решился, в присутствии Ариадны он отчего-то становился скромнее обычного.

Она же понемногу рассказывала ему о своих экспедициях в осколки вместе с Ферапонтовым, хотя и избегала называть его прямо, и всякий раз чуть запиналась, когда приходилось о нем говорить.

Говорили об учебе на Высших магических курсах, где они вместе с Галатеей поражали преподавателей своими огненными вихрями — не в буквальном, конечно, смысле. О том, что Галатея вот-вот будет официально помолвлена с графом Волконским, и как все в семье за нее рады, потому что это действительно чудесная партия. О том, что они с Галатеей в детстве хотели отпустить всех крепостных на волю, и даже подписали своей старой няне вольную — просто на обычном листе бумаги написали и расписались, и долго удивлялись, отчего ж она не стала свободной. Пока не спросили отца и не узнали от него, что, во-первых, вольная без заверения духовного целителя недействительна, а во-вторых, они еще несовершеннолетние, и права давать такие распоряжения не имеют.

— Мы тогда очень упрашивали его самого ее отпустить, но он сказал, что позже, когда мы подрастем, то сами отпустим ее, — Ариадна вздохнула. — А потом она умерла, пару лет назад. Мы уж к тому времени и забыли про ту свою проделку. А вот на похоронах Тея вспомнила, так мы обе расплакались.

— Грустная история, — Герман покивал. — А сейчас бы вы ее отпустили, будь она жива?

— Она сама не хотела, — Ариадна улыбнулась. — Многие не хотят, наверное, даже большинство. Даже странно, что… он этого не понимал.

— Может быть, именно это и бесило его больше всего, — осторожно вставил Герман. — Знаете, некоторые люди совершенно не переносят того, что кто-то думает иначе, чем они. Считают это преступлением и готовы за это наказывать.

— О, нет, это все совершенно не о… нем… — Ариадна вспыхнула и чуть отвела взгляд. — Он был человеком увлекающимся, живо интересующимся миром вокруг, может быть даже не замечающим от этого чувств других людей, но не… настолько холодно-жестоким, как вы говорите. Узнай вы его получше, вы бы то же о нем сказали.

— Я верю вам, и все же… — начал, было, Герман, и остановился. Ему хотелось еще сказать, что, все-таки, мы говорим о человеке, совершившем целый ряд хладнокровных убийств, и что, как к нему ни относись, и какие положительные качества ему ни приписывай, но уж не заподозрить его в жестокости трудно.

— Молчите, — сказала негромко Ариадна, выставив вперед ладонь, словно отгораживаясь от неприятной правды. — Как бы там ни было, не будем об этом.

И они больше об этом не говорили, а вместо этого Герман стал ей рассказывать о гномах — как раз то, что на днях узнал от Шервашидзе, так и прошел остаток вечера. А прощаясь, она попросила Германа заглянуть к ним как-нибудь через пару дней уже без повода.

С этого дня Герман стал бывать в имении графа чаще. Сам граф периодически уезжал то в Петербург, то в костромское имение, жена его часто болела и иной раз не выходила из комнаты, а Галатея проводила время с женихом, также наезжавшим к ним регулярно. Герман поневоле с ним познакомился, и нашел, что это молодой человек, ни о чем не думающий, кроме светских удовольствий: скачек, охоты, балов и театра, причем в последнем его, кажется, больше всего интересовала возможность являться за кулисы в гримерки хорошеньких актрис. Одним словом, это был именно такой светский шалопай, каким самому Герману еще совсем недавно хотелось выглядеть в глазах окружающих. Пожалуй, еще год назад он считал был знакомство с таким молодым человеком очень полезным и приятным, теперь же слегка его сторонился, тем более, что и Ариадне он — несмотря на видимое радушие, которое она проявляла — явно не особенно нравился.

Между тем, приближалась зима. Деревья еще кое-где стояли с остатками желтых листьев, но снег уже лежал и на деревянных мостовых Зубцова и в прочерченном аллеями графском парке.

Герман и Ариадна часто гуляли там вдвоем, разговаривая о чем-нибудь, но важный разговор о том, чтобы привлечь ее к заговору и повлиять с ее помощью на отца он все никак не заводил. Отчего-то он боялся, что это может разрушить то хрупкое доверие, что установилось между ними в последнее время, а то и вовсе привести к тому, что откажут от дома. В самом деле, это старая консервативная семья, не многовато ли им будет видеть уже второго революционера в своем доме? И хотя Герман сам себя за революционера не считал, но нетрудно было представить, как граф может на такой заход отреагировать, особенно после случившегося с Ферапонтовым.

Тем не менее, Герман то и дело старался навести разговор на графа, что он думает, сильно ли обижен резкой отставкой, сохранил ли добрые отношения с прежними подчиненными, и хотелось ли бы ему вернуться в Петербург вновь на белом коне.

По словам Ариадны выходило, что граф весьма честолюбив, что, впрочем, Герман и сам заметил. Стало быть, идея снова войти в правительство наверняка должна была быть его светозарной мечтой, и похоже на то, что он за это охотно продал бы душу черту. И Ариадна, вероятно, тоже была бы рада такому возвращению, хотя бы уж потому, что желала отцу добра и не могла видеть его расстроенным и желчным.

— Я знаю, для чего отец позвал вас, — сказала она однажды, когда они шли по отдаленной аллее графского парка, затерянной среди густых зарослей орешника. — Ему кажется, что так мне будет легче. Легче забыть…

— Не думаю, чтобы я был в состоянии, — ответил Герман. — Один человек никогда не сможет заменить другого. Кого бы мы ни встретили на нашем пути, но от ушедших всегда остается пустота.

Арадна внимательно на него посмотрела. Она была удивительно хороша в своей лисьей шубке, с раскрасневшимися лицом и непослушным локоном, выбившимся из-под шапки.

— Иногда мне… кажется иначе, — тихо проговорила она, и что-то такое сверкнуло в ее глазах, яркое, словно на секунду появившееся в разрыве туч осеннее солнце.

Они остановились возле покосившейся слегка парковой скамейки, снежинки медленно спускались с неба и устраивались на ее заячьей шапке. Герман смотрел ей в глаза. Почему-то он почувствовал легкую дрожь. Черт возьми, ему ли испытывать волнение перед девицей? Чай, не мальчик уже, а вот поди ж ты!

Герман взял ее за руки и поцеловал. Она не сопротивлялась, и снежинки медленно таяли на ее щеке, когда он снова и снова касался ее губ. В этот момент он забыл обо всем: и об интригах Корпуса и военного министерства, и о Тане, и о проваленном расследовании, и о своем неопределенном теперь будущем, и даже об Узорешителе. Здесь, в этом мире были только прикосновения ее мягких губ, пар ее горячего дыхания и тишина зимнего парка.

Она не сразу открыла свои большие глаза и долго, внимательно, посмотрела на него.

— Мне очень хорошо, — проговорила она тихо. — Но я очень боюсь.

— Чего же?

— Того же ужаса снова, — прошептала она. — Быть вместе с человеком, который… хочет воспользоваться…

Она отвернула голову и покраснела.

— Поверьте мне, — прошептал Герман. — Я ни в коей мере не хочу воспользоваться… если вас смущает мой чин, и вам кажется, что я слишком невысокого рода, для того, чтобы…

— Ах нет, нет, совсем не то! — она отмахнулась ручкой в белой теплой перчатке со шнуровкой. — Я вовсе не об этом! Да, быть может отец и не очень рад был бы меня за вас… чтобы мы были вместе… но это не так уж важно…

— Разве может быть это неважно? — спросил Герман с каким-то немного поглупевшим выражением лица, хотя, казалось бы, не ему ли, не одну ночь проведшему с природной княжной — да и до того вовсе монахом не бывшему! — было не знать, как оно бывает нынче в высшем свете. Действительно, давно уж это для многих неважно.

— Может, — ответила тихо Ариадна. — Но только обещайте мне, что вы не с какой-нибудь… неблагородной целью, ладно?

«Можно подумать, будь у меня неблагородная цель, я бы не пообещал» — пронеслось у него в голове.

— Да у тебя, барин, и есть-то не самая благородная цель, чего уж там! — прибавил к этому Внутренний дворецкий и усмехнулся в рыжие усы, старый дурак!

— Обещаю вам, — твердо произнес Герман, выдержав ее взгляд и внутренне решив, что и сегодня разговор о поручении Оболенского не начнет, а ведь, было, уже собрался! Нет уж, всему свое время. Может быть, чуть позже, когда между ними станет чуть больше доверия… А сейчас провались уже князь Оболенский, вольно же ему такие задания давать!

Но мысли об этом быстро истаяли из его головы, словно снежинки на горячей коже, когда Ариадна уже сама поцеловала его.