Смертоцвет

* * *

Похороны знаменитого путешественника проходили скромно. Официально было объявлено, что погиб он в результате неосторожного обращения с добытым артефактом, что, в сущности, было почти что правдой. Благодаря этому церемонию можно было провести на обычном кладбище, не опасаясь того, что церковники не станут отпевать самоубийцу.

В газетах об убийствах флороманта почти не писали — цензура подобные новости пропускала неохотно. А коль скоро так, то и сообщать о гибели душегуба было ни к чему. Ограничились небольшими заметками о гибели эксцентричного ученого.

Людей на похоронах было не так много, как Герман ожидал. Приехала из Тамбова старушка-мать Ферапонтова, бедно одетая и согбенная горем. Всю панихиду она не могла сдержать слез и только повторяла время от времени: «Не уберегла, не уберегла…».

Явилось несколько аристократов, и в числе их — граф Уваров с одетыми в траур дочерьми. Ариадна под конец панихиды тихонько подошла к Герману, встала рядом.

— Не могу себе простить… — проговорила она, всхлипнув.

— Да что вы… — зашептал Герман. — Разве вы… в чем вы виноваты?..

— Мне надо было самой к нему ехать, — ответила она. — Уговорить, расспросить, делать что угодно, чтобы он раскрыл мне душу, облегчил… Я бы все приняла, что угодно…

— Боюсь, что не все… — проговорил Герман скорее себе под нос, но она услышала.

— Я все знаю, — ответила она. — Это был он, да? Он распространял этот смертоцвет?

— Откуда вы…? — Герман повернулся к ней и внимательно взглянул.

— Я же говорю, — вздохнула она. — У отца глаза и уши везде, и он не преминул мне об этом рассказать. Жестоко с его стороны, но я его понимаю.

— Что вы имеете в виду?

— Он хотел сделать для меня боль потери не такой сильной. Объяснить, что все это время рядом со мной был человек двуличный, и даже опасный для меня же самой, а значит, вроде как, и жалеть не о чем — надо радоваться. Вот только радоваться, конечно, не хочется…

— Мне кажется, я понимаю вас, — проговорил Герман. — Какой бы он ни был, но для вас…

— Да… — Ариадна всхлипнула. — Какой бы он ни был…

Она помолчала некоторое время, всхлипнув еще раз, а затем продолжила.

— Он много раз говорил, что хотел бы бросить «все это» и уехать куда-нибудь вместе со мной. Куда-нибудь далеко: в Австралию, в Аргентину, может быть, даже в какой-нибудь из миров-колоний. Жить там простым трудом, что-то добывать вылазками в осколки, писать книги об эльфийской истории. А я, глупая, даже и не понимала, что именно «все это» он так жаждет бросить. Я совсем его не понимала. Совсем.

— Может быть, и к лучшему, — осторожно заметил Герман. — Есть такие люди, которых лучше не понимать. А то поймешь и станешь таким же…

Ариадна смерила его взглядом, и он не понял, выражал ли этот взгляд согласие или презрение.

— Все же, я виновата, — сказала она. — Я знаю, чем виновата. Он… бедный… ему, наверное, казалось, что я отдалилась от него после того похода в гробницу. Он не мог не почувствовать…

— Не мог не почувствовать что? — осторожно спросил Герман.

Ариадна вновь взглянула на него как-то странно.

На обратном пути с похорон Герман встретил Карасева, беседовавшего о чем-то с настоятелем храма. Он помахал Герману радостно, раскрыл свои медвежьи объятья, обнял.

— Давненько тебя не видать, Бражка! — сказал он, когда они с Германом двинулись вниз по улице.

— Дела, — вздохнул Герман. — Ты не представляешь, чего только не навалилось…

— Э, а у меня напротив, — Карась усмехнулся. — Сижу тут, как пень. Крепостных в округе мало, духовному целителю работы почти нет. Только что делать вид, что наезжаю периодически в твое Залесское. Да ведь и там-то работы нет на самом деле.

— Теперь и того меньше будет, — мрачно ответил Герман.

— Слышал уже, — Карась вздохнул. — Вахмистр рассказал. Да, дела. Ну, вы хоть поймали этого гада?

— Почти, — Герман скривился. — Но убивать он больше не будет.

— И то хорошо, — Карасев кивнул и закурил. — Знаешь, пойдем-ка мы выпьем, что ли? Как в старые-добрые времена, помнишь, когда я из бурсы сбегал? Эх, время-то было золотое, как я сейчас понимаю. Тогда-то думал, скорее бы эту постылую бурсу закончить, а нынче вижу, ни черта на воле не лучше!

— Это ты верно, — кивнул Герман. — Кого ни спроси, а у всех выходит, что на воле не лучше. Вот хоть бы моих ребят с завода. Ну, да ладно, нечего об этом. А насчет выпить — это я всегда горазд, ты же знаешь.

И они отправились в трактир, и Герман напился там почти что до звериного образа, но даже и в зверином образе то и дело ловил себя на мысли, отчего это он все время вспоминает слова Ариадны Уваровой? Что именно Ферапонтов «не мог не почувствовать»?