Исповедь

Теперь о Шекспире. Его имя Маркс, естественно, ставит первым. Они особенно близки друг другу, эти два титана. Маркс не только более всего наслаждался творениями Шекспира, но и чаще всего сопереживал с ним свои идеи. Драмы и трагедии поэта интересовали его не только как полотна олицетворенной истории. В Шекспире, по мысли Энгельса, «выявилось понятие абсолютного характера». И эти-то характеры как «абсолютные частицы» сделались строительным материалом в структуре Марксовой мысли. Маркс «ошекспиривает», раскрывает через человеческие страсти даже самые абстрактные, казалось бы, понятия политической экономии.

Полемизируя с буржуазными теоретиками, Маркс как-то, смеясь, попрекнул их тем, что уже Шекспир два с половиной века назад лучше их разбирался в сущности денег. И когда ему предстоит окончательно шлифовать первый том «Капитала», он берет себе в надежные союзники великого поэта.

Раскроем еще раз страницы «Капитала». Здесь, среди четких построений фактов и научных формул, развернутых тезисов и строгих дефиниций, мы вдруг встречаем находчивую вдовицу Куикли, парирующую растерянного Фальстафа в сцене из «Короля Генриха IV». Мы слышим поучение добряка Догбери, наставляющего сторожа Сиколя в комедийной сцене «Много шума из ничего». Мы видим мерцание рысьих глаз Шейлока из «Венецианского купца». Слышим и знаменитый монолог Тимона Афинского, обожествляющего силу золота…

Филологические исследователи Маркса составили своеобразную галерею шекспировских персонажей, прошедших через страницы его трудов. Первое место принадлежит Фальстафу — он чаще всего появляется на авансцене Марксова «театра действий». За ним следуют Шейлок, Тимон Афинский. Затем персонажи «Короля Лира», «Отелло», «Гамлета»; целая вереница комедийных типов: Аякс и Терсит, столяр Снаг и ткач Основа…

Очевидно, Шекспир «помогает» Марксу не только своим осмыслением бытия и глубоким исследованием человеческий личности, он еще оснащает его целым арсеналом сатирических образов, отточенных стрел-стихов. Маркс блестяще выводит свои иронические параллели, «ошекспиривая» боевую публицистику, без промаха поражая противника.

Биографы и исследователи Маркса дружно и радостно произносят слово «культ», когда заходит речь о господстве великого английского драматурга в. семье Маркса. И действительно, все три дочери назвали любимым поэтом Шекспира. Даже Элеонора уже в шесть лет знала наизусть целые сцены из Шекспира. Вполне естественно, что именно в этой семье при активном содействии ее главы сложился своеобразный клуб горячих поклонников и тонких ценителей Шекспира. Помимо старших Марксов и трех их дочерей, на шекспировские чтения чаще всего приходят Фридрих Энгельс, драматург Эдвард Роз, актриса Теодора Райт, писательница Долли Редфорд и ее муж-юрист, поэт Генри Юта. Марианна Комин, также участница «Догбери-клуба», названного именем персонажа комедии («Много шума из ничего»), вспоминает свое первое выступление. У нее была роль принца из любимой Марксом пьесы «Жизнь и смерть короля Джона». Во время декламации она ловит себя на том, что все ее внимание поглощает большая голова Маркса, окутанная длинными седыми волосами, седой пушистой бородой, с мерцающими проницательным юмором черными глазами. Он сидит в конце длинной комнаты с нишей, а позади, в углу, на пьедестале возвышается бюст Юпитера — многие справедливо находят сходство между ними…

Помимо этих домашних чтений, члены «Догбери-клуба» нередко встречаются на шекспировских спектаклях в лондонском «Лицеуме», а главное, каждый в меру способностей и возможностей содействует упрочению авторитета великого драматурга. Если старший из Марксов берется иногда за перо, чтобы защитить «честь Шекспира», то самая младшая в семье, Элли, придет час, станет подмастерьем в известной школе английского шекспироведения.

Даже по одному этюду из «Ландшафтов» Энгельса можно представить себе, насколько Шекспир был близок, понятен, осязаем в обществе «Догбери-клуба».

— О, какая дивная поэзия заключена в провинциях Британии! — мечтательно восклицает Энгельс. — Часто кажется, что ты находишься в golden days of merry England и вот-вот увидишь Шекспира с ружьем за плечом, крадущимся в кустарниках за чужой дичью, или же удивляешься, что на этой зеленой лужайке не разыгрывается в действительности одна из его божественных комедий. Ибо где бы ни происходило в его пьесах действие — в Италии, Франции или Наварре, — по существу перед нами всегда merry England, родина его чудацких простолюдинов, его умничающих школьных учителей, его милых, странных женщин; на всем видишь, что действие может происходить только под английским небом.

И наконец, о Гёте. Сколько мыслей и чувств рождается у Маркса в поэтической сени «величайшего из немцев»! Как молодые побеги жадно впитывают соки земли, так и растущий интеллект будущего мыслителя прежде всего вбирает живительные силы родной культуры, самые мощные токи ее мысли. Представим, дорогой читатель, если бы в наши с вами отроческие годы «закатилось солнце русской поэзии», мы всю бы жизнь свою прожили в его бликах. Так и Маркс, до четырнадцати лет живший во «времени Гёте», конечно же, оставил его в своем сердце навсегда. «Маркс знал Гёте наизусть», — подтверждает Лафарг. Исключительно высоко ценил его «мраморный стиль», «язык фантазии и сердце». Гётевский стих был непременным украшением письма — он по праву соперничает с шекспировским стихом. В том же «Капитале» чаще всех из поэтов после Шекспира цитируется Гёте, вернее, его «Фауст». Знаменательно! На протяжении целых семисот страниц гётевская поэзия представлена здесь только этой бессмертной трагедией — мы встречаемся с ее героями то в кабинете Фауста, то в погребах Ауэрбаха, то за городскими воротами, а то и «на небесах…». Конечно же, нс случайны в «Капитале» при громопаде миров и отзвуки трагического спора Фауста и Мефистофеля о человеке и его месте на земле.

Да, Гёте стоит совсем рядом, он — восходящая гордость отечества, достояние народа. Потому-то любовь к нему так страстна и постоянна, так сложна и взыскательна. Для коммунистических учителей отнюдь немаловажно, как развертывается ожесточенная борьба за духовное наследство великого пророка.

Они оберегают его от покушений всяческих низвергателей, заскорузлого национализма и ярой поповщины — это прослеживается с юношеских язвительных эпиграмм Маркса по адресу лютеранского пастора Пусткухена, возглавившего антигётевский крестовый поход.

Они оберегают его и от покушений мелкобуржуазного «истинного социализма», проповедующего надклассовые «общечеловеческие» идеалы и филистерски гримирующего великого классика под удобного «идеального человека», — Энгельс в своем литературно-научном анализе до деталей раскрывает все манипуляции Грюна.

Они оберегают, наконец, Гёте от самого Гёте, который был противоречив в творчестве и непоследователен в мировоззрении. Энгельс диалектически выразил всю силу и боль своей и Марксовой любви к Гёте в этих строках:

— В нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гёте то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гёте был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что «изнутри» его вообще нельзя победить.

Гёте был слишком разносторонен, он был слишком активной натурой, слишком соткан из плоти и крови, чтобы искать спасения от убожества в шиллеровском бегстве к кантовскому идеалу; он был слишком проницателен, чтобы не видеть, что это бегство в конце концов сводилось к замене плоского убожества высокопарным. Его темперамент, его энергия, все его духовные стремления толкали его к практической жизни, а практическая жизнь, с которой он сталкивался, была жалка. Перед этой дилеммой — существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать, — перед этой дилеммой Гёте находился постоянно, и чем старше он становился, тем все больше могучий поэт, de guerre lasse, уступал место заурядному веймарскому министру…

Никто из трех поэтов, избранных Марксом, не был революционером в привычном нам понимании. Но они как бы предоставляли возможность человечеству взглянуть на себя в зеркало. Помимо всего, они мощно олицетворяют три родины Маркса: античный мир — его духовную колыбель, Германию — землю, родившую его, Англию — жизненное пристанище гения.