Конрад Морген. Совесть нацистского судьи

19. Эпилог

К каким выводам мы можем прийти, изучив дело Конрада Моргена? В каком смысле он был «фанатиком справедливости»?

Его никак не назовешь фанатиком национал-социализма. Если он и испытывал к заключенным концентрационных лагерей презрение, оно всегда относилось к обычным преступникам, а не к евреям, цыганам или гомосексуалам. Думая о возможном поражении Германии, он переживал прежде всего за своих родителей, а также за бывших товарищей по эсэсовскому полку «Германия», большинство которых были иностранцами. В его бумагах, как военного времени, так и послевоенных, почти не упоминается Гитлер. Из этого мы можем сделать вывод, что Морген не был подвержен расистским, националистическим или тоталитарным настроениям.

Все свои чувства — кроме любви к матери и невесте — Морген направил на профессиональную роль, которую играл с подлинной страстью, — роль судьи СС. Но сама эта роль была противоречива. С одной стороны, судья СС применял тот же свод законов, что и гражданские и военные судьи, — отдельного эсэсовского свода законов не существовало. С другой стороны, эсэсовский судья допускал иное применение гражданских и военных законов к членам СС. Поэтому Морген имел дополнительное обязательство, которого не было у других судей, применявших тот же свод законов, — обязательство хранить приверженность ценностям СС.

Поначалу Моргену удавалось совмещать эти обязательства. Воспринимая преступление преимущественно как проявление «порочного характера», он мог одновременно соблюдать и закон, и стандарты СС. Поэтому увлечение Моргена разновидностями «порочных характеров» соответствовало его роли эсэсовского судьи.

У Моргена была своя интерпретация эсэсовских добродетелей. Чувствительность к критике его членства в СС и воодушевленность традиционными представлениями о чести побудили его, 28-летнего, вызвать Карла Юлиуса Шпека на дуэль из-за пустяковой насмешки. Но вскоре он пришел к собственной, более утонченной концепции чести. Официальный девиз СС гласил: «Моя честь — это верность» — «Meine Ehre heißt Treue», но верность чему? Если не считать нескольких шаблонных предложений, Морген не выказывал верности ни партии, ни фюреру. Генриху Гиммлеру, рейхсфюреру СС, он подчинялся по службе, но не был привержен ему как личность и даже расширил границы послушания. Однако тут есть и загадки. Как в январе 1945 г. его могла тронуть речь Гиммлера о «добродетелях офицера» и как он смог назвать рейхсфюрера «великим человеком с чувствительным сердцем», зная об операции «Праздник урожая» и об «окончательном решении еврейского вопроса»?

Верность Моргена была скорее верностью идеалам СС в его собственном представлении — верностью элитному корпусу, отмеченному такими вечными добродетелями, как честность и достоинство. Морген сохранял верность этому образу СС даже после войны, защищая эту организацию и осуждая тех, кого он считал предателями ее идеалов.

Не будучи фанатиком политической идеологии партии или СС, Морген был членом обеих организаций и органично воспринимал их культуру со всеми ее страшными чертами. Когда немецкие военные собирали в гетто, депортировали и расстреливали евреев в Кракове, он преследовал растратчиков. Когда речь шла о войне, он говорил о ней как немецкий солдат, солидарный с делом Германии. Он наслаждался ежедневной баней с парилкой и массажем в Бухенвальде, тогда как недоедавшие заключенные спали на деревянных нарах в четыре яруса. Осмотрев газовые камеры Освенцима, он был шокирован тесными связями эсэсовцев с еврейскими девушками. Он потворствовал жестокому обращению с людьми на оккупированных территориях Восточной Европы и называл массовые расстрелы «старым, верным методом» — что бы это ни значило. Вернувшись в Краков в конце 1944 г., он с удовлетворением узнал, что его обогнала репутация судьи-вешателя (Blutrichter), вселявшая ужас в сердца подследственных[496].

Морген, безусловно, был фанатиком своей работы. Он постоянно находился в пути. Расследование дела Зауберцвайга привело его в Варшаву, Освенцим, Берлин, Гамбург, Гаагу и Амстердам[497]. В конце 1941 г. он метался между Краковом и Варшавой, жонглируя множеством дел, в том числе по тяжким преступлениям[498]. Его дальнейшие расследования в концентрационных лагерях включали поездки из Бухенвальда в Люблин, Освенцим, Берлин, Нидерланды и на побережье Адриатики.

Ничто не ослабляло его рвения к работе. К декабрю 1944 г. война была явно проиграна, преследование Грабнера провалилось, бухенвальдский суд отложили, а мысли Моргена, как всегда, были посвящены делу. После возвращения из ноябрьского отпуска он писал невесте: «Разумеется, я с новой силой взялся за расследования. Я не могу оставить это просто так»[499]. Во время рождественских каникул он писал: «Мне не терпится вернуться к работе»[500]. Конечно, Морген мог бы сказать, что он фанатик своей работы, потому что это работа по восстановлению справедливости, убежденным фанатиком которой он был. Интересно, однако, что Морген подразумевал под «справедливостью», называя себя ее фанатиком…

Самым поверхностным толкованием могло бы стать следующее: «справедливость» для Моргена означала всего лишь строгое соблюдение законов и правил, как если бы коррупцию он осуждал не более сурово, чем Гиммлер в своей речи перед офицерами СС в Позене: «Наше моральное право, наш долг перед нацией — истребить народ, который хотел уничтожить нас. Но мы не имеем права наживаться сами, присваивая меха, часы, деньги, сигареты и что-либо еще»[501]. Однако есть свидетельства, категорически противоречащие такой интерпретации. Даже в своих сообщениях военного времени Морген демонстрирует подлинно гуманистическое восприятие. Его описания происходившего на площади для переклички и в каменоломне Бухенвальда могли бы служить надписями на мемориалах в этих местах сегодня, настолько ярко они изображают преднамеренную жестокость офицеров СС. Он напоминает о человеческой жизни как о высшей ценности в докладе по делу об убитом еврее. Мы должны помнить, что эти слова были написаны членом СС для его начальства. Негодование Моргена было настолько сильно, что он не боялся говорить о нем даже там, где едва ли нашел бы благосклонных слушателей.

Но чуткое отношение Моргена к несправедливости распространялось только на ее криминальные проявления — социальная и политическая несправедливость в его поле зрения не попадала. Что его волновало, так это воздаяние преступникам по заслугам — а преступниками были не только люди, совершавшие противозаконные действия, но и люди, которые совершали плохие поступки, поскольку они были плохими людьми. Он мог бы увидеть более широкий политический контекст бедствий, происходивших у него на глазах. В то время как его глубоко возмущало обращение с евреями при их поступлении в Бухенвальд, ему было нечего сказать о той антиеврейской кампании, которая их туда привела. Он порицал систему концентрационных лагерей не в принципе, но из-за ее разлагающего воздействия на людей, приводившего к совершению преступлений. И даже в случае преступления объектом его внимания в большей степени становилась порочность преступников, нежели страдания их жертв. Его нравственные чувства были сильны, но диапазон их был узок. Возможно, в другие времена этого было бы достаточно, но для моральных вызовов его времени — нет.

И это несоответствие моральным вызовам времени подкреплялось самовосприятием Моргена прежде всего как юриста, что давало ему самоуспокоение. Перейдя из гражданской судебной системы в судебную систему СС, он сохранил уверенность в том, что вершит правосудие, — игнорируя при этом природу той системы, которую он обслуживал. Он никогда не задумывался о том, что невозможно отправлять подлинное правосудие в условиях тотальной несправедливости, и не считал, что как служащий этой системы он волей-неволей был выразителем этой несправедливости, а не только собственных принципов.

То же самое можно сказать об отношении Моргена к СС. Он был политически наивен и поэтому слеп и не видел порочной политической роли этой организации, а пытался насаждать моральную чистоту в учреждении, предназначенном для идеологических и расовых чисток. В мире, где все было искажено, он сохранял стройную картину окружающего.

Ошибочность восприятия Моргеном этого мира стала очевидна, когда он вернулся к работе в 1945 г. Попытка очистить СС в июле 1943 г. — это одно; продолжение того же проекта в 1945 г., когда он уже видел газовые камеры Освенцима и депортации из Будапешта, — нечто совсем иное.

Мы верим Моргену, когда он говорит, что преследовал Эйхмана, Хёсса и Грабнера, чтобы «сделать что-нибудь» с массовым уничтожением. С учетом дел, которые уже были на его счету к лету 1944 г., мешочек с драгоценными камнями не привлек бы его внимания, если бы не стал предлогом для ареста человека, ответственного за организацию доставки еврейского населения Венгрии в Освенцим. Что касается судебного преследования Грабнера, то после войны председатель суда подтвердил: о причастности того к массовым убийствам возмущенный Морген поведал ему тогда же, в 1944 г.

И все же, если целью Моргена, возбуждавшего эти дела, было воспрепятствовать «окончательному решению еврейского вопроса», остается вопрос: что именно, по его мнению, в нем было ошибочно? Сам по себе этот вопрос кажется абсурдным. Что было ошибочно в «окончательном решении»? Это кажется очевидным, и Морген, наблюдая его лично, мог о нем только знать, но не мог ничего сделать. Однако с позиций теории морали ответ не столь очевиден, потому что с этой точки зрения содержание вопроса таково: как аморальность «окончательного решения» может быть адекватно понята и выражена?

Философ Гилберт Харман писал: «Странным покажется утверждение, что Гитлер не должен был приказывать уничтожать евреев, что с его стороны это было неправильно. Такое утверждение показалось бы "слишком мягким"»[502]. Харман не отрицает того, что геноцид аморален; он утверждает, что неадекватны некоторые способы говорить о его аморальности[503]. Использовать их означало бы примерно то же, что сказать: «Убийство газом шести миллионов евреев было нарушением их прав». Естественно, это было нарушением их прав, но, конечно, это только полдела: рассуждения о правах и их нарушениях слишком формальны. В Освенциме-Биркенау происходило нечто гораздо более серьезное и аморальное.

Более глубокое понимание этой аморальности, мы думаем, можно найти в комментариях Ханны Арендт по поводу смертного приговора, вынесенного Адольфу Эйхману. Она пишет: «Его необходимо было уничтожить, потому что он участвовал и играл центральную роль в предприятии, которое открыто провозгласило своей целью окончательно стереть целые "расы" с лица земли»{13}[504]. Затем она обращается к самому Эйхману[505]:

[…] так как вы поддерживали и проводили политику нежелания жить на одной земле с еврейским народом и целым рядом других народов — как будто вы и ваши начальники имели какое-то право определять, кто должен, а кто не должен населять землю, — мы находим, что никто, то есть ни один представитель рода человеческого, не желает жить на одной земле с вами.