Две королевы

Том третий

Жарким июльским днём в одной из комнат Северина Бонера у открытого окна стоял пан казначей с молодым человеком, по наряду которого можно было понять, что он едва отряхнул пыль после долгой дороги.

Казалось, оба кого-то ожидают, потому что Бонер, часто высовываясь в окно, глядел на улицу, а его молодой товарищ тоже беспокойно следил за проезжающими по ней к Флорианским воротам.

Открытое по причине сильной жары окно немного охлаждало воздух, а что хуже, впускало в комнату горький дым, который поднимался от большой кучи листьев, собранных у ворот. Поскольку Краков под угрозой чумы спасался от плохого воздуха, по предписанию лекарей сжигая на площадях и улицах дубовые листья и полынь.

– Что же случилось с Марсупином, – сказал младший, – если до сих пор не приезжает?

– Наверняка ничего плохого, – сказал Бонер, – но честный итальянец летает и работает не покладая рук, посланец мог не застать его дома. У него есть дела! В самом деле, потому что объявил открытую войну Боне, которая также, не разбираясь в средствах, деятельно парирует его попытки. Если бы над той историей, принимая к сердцу судьбу молодой королевы, не нужно было плакать кровавыми слезами, – прибавил казначей, – можно было бы смеяться, видя злость Боны и до какой ярости её довело нахальство Марсупина; но мы подождём, он вам сам об этом расскажет.

– Удалось что-нибудь Марсупину? – спросил молодой путник.

– До сих пор ничего, правда, – сказал Бонер, – но положение прояснилось и явное притеснение ни для кого не тайна. Всё равно это очевидное приобретение.

– Небольшое, – прошептал молодой, – а я вам признаюсь, что, присланный сюда специально для поддержки Марсупина, я большего приобрести не надеюсь. Увы! Это печально! Но вся наша надежда на то, что король стар, что жить ему осталось недолго, поэтому и правление Боны…

– Да, – ответил казначей грустно, – но до сего дня Бона так же хорошо правит молодым, как старым, сыном, как отцом. Марсупин видит в этом чары. Действительно, трудно понять, как молодой пан, такой умный, с таким благородным сердцем мог попасть в такую позорную неволю.

– У матери? – подхватил путник.

– Мы говорим у матери и приписываем это преступным чарам, – сказал Бонер, – но, по-видимому, правильней было бы сказать: попал в неволю страсти! А волшебство – это красивая масочка любовницы!

Разговаривая, они не услышали, как по лестнице застучали быстрые шаги, и дверь с грохотом, внезапно отворилась. Вошёл Марсупин.

Но как же его изменили пребывание в Кракове, постоянные терзания, работа, заботы, опасения за жизнь! Он исхудал, почернел, высох, и путник, который поспешил его приветствовать, подавая ему руку, выкрикнул:

– Не болен ли ты, сеньор Джованни?

– Болен, убит, утомился, полуживой! Едва дышу! – воскликнул итальянец. – Благодарю Господа Бога, что меня эта змея насмерть не загрызла! Верчусь как рыба, брошенная в кипяток! Благодарение Богу, что вы прибыли мне на помощь.

– Я! – беспокойно воскликнул путник. – Правда, я посол короля и императора, но что же я тут сумею, когда вы ничего не могли сделать. Пожалуй, авторитет моего отца…

Он в задумчивости прервался.

Был это сын краковянина Юста Дециуша, служащий при короле Фердинанде.

Уставший Марсупин упал на лавку.

– Ко всем терзаниям, – сказал он, – добавьте то, что нам в Кракове угрожает чума, что в любую минуту смерть может схватить за горло.

– Стало быть, и двор должен отсюда выезжать, – сказал Дециуш.

– Это, несомненно, случится, – ответил Марсупин.

– Что же тогда с вами будет? – спросил Бонер итальянца.

– Со мной? Я поеду со двором, – шепнул, вытирая от пота лоб, Марсупин, и тяжело вздохнул.

Дециуш присел к нему.

– Рассказывайте же, как у вас с Боной?

– Ха! По-итальянски! На ножах! – рассмеялся Марсупин. – Я делал что только мог, чтобы её умилостивить и по-хорошему прийти к какой-нибудь договорённости. Напрасно. Сначала я просил об аудиенции, и то очень покорно. Однажды я напрасно стоял у двери, охмистр двора пришёл мне сказать, что она была занята и принять меня не может.

Наверное, она думала, что я не посмею больше надоедать, но на следующий день я вернулся. Охмистр снова пришёл объявить мне, что королева принимает лекарство, я во второй раз ушёл ни с чем. На третий день, когда я настаивал, и видели, что от меня не отделаются, назначили мне на двенадцать часов. Задолго до этого я уже ждал в приёмной. Секретарь вышел, королева увидела меня в окно и объявили, что на двенадцать часов занято и чтобы я приходил после обеда.

Боясь прозевать, я остался в замке. Секретарь очень любезно составил мне компанию, пытаясь узнать, с чем я пришёл и о чём должен говорить с королевой. Я шуткой от него отделался. Обед закончился, я видел, как старуха отправила молодого короля, как приказали уйти всеми двору. При ней остались только две немолодые женщины из её свиты. Она и Елизавета показались на галерее и старуха дала мне знак, чтобы я шёл за ними. Когда мы пришли в королевские покои, молодая королева ушла, наверное, по приказу Боны, вглубь; так я остался наедине со старухой.

Со смирением, несмотря на то, что её лицо выражало гнев и презрение, я встал перед ней на колени.

– Говори, чего хочешь от меня? – начала она голосом, в котором кипела злоба.

– Вашему королевскому величеству известно, что я пришёл по поводу молодой королевы, по поручению родителей.

– Что же делается с этой молодой королевой, что она нуждается в такой опеке? – начала она с иронией. – Ты видишь её всё-таки, она здоровая, весёлая, никто её не обижает.

– Молодая королева, – сказал я, – слишком богобоязненная, скромно и с любовью воспитанная, чтобы жаловаться на то, что терпит; она терпит, но весь мир знает, что жизнь супругов не такая, какой должна быть.

Бона бросила на меня взгляд ящерицы.

– Да, – прибавил я, – молодой король совсем не живёт с женой, он избегает её, днём её не навещает, не принимает в ней участия.

– А я тут при чём? – ответила Бона. – Это его воля.

– Всё-таки известно, – добавил я, – что сын он послушный. Почему ваше королевское величество, когда имеете над ним власть, не прикажете ему, чтобы не пренебрегал женой? Если от прежних романов сразу не может избавиться, пусть жена из-за этого не страдает. Такое презрение к дочке моего государя, к племяннице императора для обоих унизительно. Император не вынесет такого презрения.

Дело известно общественности, о нём рассказывают в Германии, Чехии, по всей Польше, а тут в Кракове песенки о нём складывают. Я прибыл по поводу этого дела; вместо того, чтобы его уладить, ваше величество явно старались меня отсюда выгнать. Если бы я не имел выдержки на службе государя, я бы давно ушёл.

Когда я это говорил, её лицо менялось, бледнело, становилось пурпурным, ею овладел такой гнев, что не могла сдержаться.

С какими словами она напала на меня, повторить не могу, так как вы бы мне не поверили. Прямо бранить меня начала, трясясь и выставляя кулаки.

– Я закрою тебе рот, наглец… покажу тебе, что такое идти против меня.

Господь Бог милостив, потому что, с полным хладнокровием выдержав это нападение, я отвечал ей очень уважительно, но признаюсь, чересчур злобно.

Я дал ей почувствовать, что мне всё известно, что мог посчитать, сколько раз молодой король заходил к жене, и что он по ночам прятался от неё у девушек-фрейлин, с её ведома.

– Ты подлый, никчёмный шпион! – крикнула она.

– Да, – ответил я, – увы. Моему господину понадобились шпионы, потому что вы не так обходитесь с его дочкой, как подобает королеве-матери.

Тогда между нами началась словесная перепалка, в которой я имел то превосходство, что постоянно хранил хладнокровие, когда она всё больше его теряла, неистовствуя, вместо аргументов обсыпая меня обидными словами.

Во время разговора я не только был вынужден разгласить моё собственное убеждение, но поддержать его тем, что слышал из уст епископа Самуэля и от присутствующего там Бонера.

Казначей, услышав это, улыбнулся и поклонился.

– Она давно знает, что я о ней думаю, – сказал он холодно.

Марсупин продолжал повествование:

– Дошло до того, что Бона от злости расплакалась.

– Я была и являюсь королевой, – начала она кричать, – хотите меня тут сделать служанкой и невольницей.

На это я одним словом ответил:

– Нет, только матерью!

На самые разнообразные упрёки я, ради хорошего дела, всегда находил справедливый, готовый ответ, который она не могла парировать.

В конце концов она припёрла меня приданым, что из великих обещаний она до сих пор ломаного гроша не видела. И на это я сказал, что всё-таки срок не прошёл, и в нём долг будет уплачен.

Я знал от ксендза Самуэля, что королева, когда не может ничего сделать со старым королём, убегает в слезах и гневе… то же самое было со мной. У неё вновь брызнули слёзы, а злость душила, она рыдала и ругалась.

Потом она отвела меня подальше, чтобы нас не услышали, и напала на меня.

– Ты, подлый слуга, – крикнула она, – как ты, грязный вредитель, смеешь мне, королеве, говорить такие вещи, так упрекать?

– Ваше величество, – проговорил я, – то, что я говорил, – ничто. Государь мне поручил поведать гораздо больше, и такие вещи, которые, вы думаете, что известны одному Господу Богу, и эти я обязан изложить императору вместе с тем, что тут видел, слышал и понял.

Я видел, как она побледнела, услышав это, задрожала и, казалось, приложила все силы, чтобы успокоиться. Она понизила голос и одновременно смягчилась, сменила предмет разговора, так что я был ошарашен.

Она дико поглядела мне в глаза.

– Я надеюсь, – сказала она, – что вы рекомендуете императору мою дочку Изабеллу, я требую это от вас. Засвидетельствуйте и обо мне, что я не злая мать, что это клевета подлых людей, которые хотят нас разделить.

Я остолбенел вначале, не понимая внезапного оборота.

– Довольно, довольно, – сказала она, – пусть это всё кончится, пусть об этом не будет речи, пусть наступит согласие. Молчи, прошу.

Полагая, что могу рассчитывать на это обещание, – говорил дальше Марсупин, – я заверил её, что касается меня, то мир и покой чувствую своею обязанностью поддерживать, насколько в моих силах.

Так кончилась эта моя славная аудиенция у королевы, а скорее борьба, в которой, как я себе льстил, я одержал победу. Но кто знает эту коварную и хитрую женщину?

Назавтра после этого поражения я узнал от епископа Самуэля, что она пошла с плачем к старому королю жаловаться на меня, что без должного почтения смел упрекать её, на что Сигизмунд отвечал с бранью и угрозой, что она сама в этом виновата, и что своим поведением, упаси Боже его от смерти, наделает себе неумолимых врагов и уготовит тяжёлый жребий.

Того же дня, видно, успокоившись, она пошла к молодой королеве, притворяясь с ней очень сердечной. Долго с ней разговаривала и Холзелиновна сразу мне об этом с большой благодарностью донесла.

– Да ну! – прервал молодой Дециуш. – Тогда дела пошли лучше, чем вы говорите, и можете этим гордиться.

– Выслушайте до конца! – вздохнул Марсупин. – Этот мир и надежда на примирение продолжались недолго. На самом деле наша молодая госпожа приобрела на этом передышку и набралась новых сил.