Роман без названия. Том 2

Часть IV

Жизнь и судьба писателя зависят от стольких самых разнообразных обстоятельств, что из положения, какое занимает среди своего общества, редко может быть справедливо осуждён. Кроме таланта, вдохновения, понятия своего положения и обязанностей, стечение таких многочисленных счастливых случайностей, чтобы его признали, чтобы произвёл впечатление, что редко кто может похвалиться опекой судьбы. Пусть труд будет наилучшим, но не выйдет вовремя, запоздает с мыслью, которую должно было высказать в данное время, и значение его потеряно; пусть в минуту представления какой-то случай оторвёт от него глаза и душу общества, и много столетий он должен ждать, прежде чем на него взглянут люди и заметят его ценность. Первые голоса критики, особенное положение писателя, его характер и образ жизни, всё, к несчастью, есть элементом суждения, причиной успеха или упадка. Это может только утешать тех, которые чувствуют, что свою душу влили в то, что творят, что на их могиле через каких-нибудь двести лет трудолюбивая моль, копаясь в старом барахле, откроет их забытое сочинение, прочитает его и позовёт современников к новому приговору его, разбору и суждению. А так как через сто или двести лет страсти угасли, направления были забыты, люди остыли, суд их чаще всего более справедлив, более холоден, отдаёт почесть тому, кто стоит почести, сбрасывает с пьедестала, что несправедливо было поднято на алтарь.

Но при жизни, при жизни! Как судьба отдельного человека часто зависела от встречи на дороге с каким-нибудь странником, от слова, которое изрёк с неосмотрительной поспешностью, с тепла, погоды, и поворота головы направо или налево, что всё есть не дела слепой судьбы, но, согласно меткому славянскому выражению, вещью присуждённой, а поэтому справедливой, – так и судьба писателя зависит от бесконечного числа мелких влияний и столкновений. Мы говорим тут всегда об успехе дел человека при его жизни, убеждённые, что суд веков скорее позже приходит с неизбежной правдой.

Habent sua fata libelli! Одни вовремя приходят, другие слишком рано, иные слишком поздно; мы имели доказательства этого из романтической школы у нас, которой предшествовали холостые выстрелы, неслышные и незаметные… нашлось бы и больше. Само обособление автора и его отстранение от общества и духовной его жизни представляют неизмеримо важную причину частого непонимания писателя.

Человек, предоставленный сам себе, идёт медленней, ему не хватает внешних побуждений к размышлениям, для развития; наконец, направление этого развития неверное; окружающее общество толкает, побуждает, управляет и, подчиняясь влиянию человека, само на него главным образом влияет. Сам с собой человек дичает и охотно задумывается над выработанным положением, из которого только оппозиция, борьба к новой работе позвать его могут, как траву к росту вынуждает коса человека.

Несколько лет прошло с того времени, когда мы бросили Станислава, и после них найдём его много изменившимся; судьба его та же самая, но человек, что её сносит, иной.

Тяжкой болью отплатил он неожиданное исчезновение любимой Сары, которая как метеор заблестела в его жизни, мелькнула и исчезла навсегда. Осталась ему по ней неизлечимая грусть и неверие в земное счастье.

Поначалу искали её следы всякими возможными средствами, в Вильне, в Ковне, по стране, где только допустить можно было, что скрывалась семья Давида, но вскоре узнали, что купец, продав всю недвижимую собственность, магазины, дом в Вильне, исчез из страны, и, как утверждали евреи, собирался выезжать в Пруссию.

Что стало с Сарой, никто не знал; бывший её муж в результате развода, согласно закону, вызванного самим её побегом, женился второй раз и жил вполне чужой бывшей семье, с ним связанной. Даже старого Абрама и жены его, существ, как кажется, где-нибудь, чем на родине, к обычаям которой привыкли, жить не могущих, не открыли места пребывания. Похищение Сары, сокрытие её, так было ловко исполнено, так составлено заранее, что после них никакого наводящего на улики указания открыть было нельзя. Станислав ездил, посылал, оплачивал, евреи вводили его в заблуждение, обманывали, обирали, а всегда оказывалось, что ничего не нашли, что никто ничего не узнал, а скорее, что гмина израильская выдать единоверцев не могла. Доктор Брант сердечно помогал молодому приятелю, но и он не мог ничего сделать, и Шарский в итоге, с отчаянием заломив руки, должен был сказать в сердце своём, что потерял навеки единственное существо, которое его любило. А так как в жизни человека нет двух таких звёзд, двух таких ясных солнц – он смотрел на будущее бессильный и равнодушный.

Родители, кроме того признака жизни, какой ему подали через пана Адама, не отзывались; писал к ним несколько раз, но не получал ответа, потому что, видимо, отец разгневался снова и продолжал презирать своего непослушного ребёнка. Таким образом, одинокая, глухая, обособленная жизнь оживлялась только работой, самоотверженностью ей, капелланством мысли; а это замыкание в себе вызывало всё более новые идеи, обеспечивая всё более новыми темами для трудов.

С какой-то горячкой бросался на них Станислав и убивал себя почти непрерывностью усилий; но наперекор его желанию, работа, не изнуряя, только временно мучила, а добавляла новых сил. Положение его в окружающем обществе, оторванное, независимое, лишённое дружеского совета, больше всего ему препятствовало в эффективном развитии.

Самый досконально организованный человек нуждается в стимуле, беседе, критике, наконец, участии; брошенный сам собой, вынужденный помогать себе и выступать в двух ролях, обвиняемого и судьи, вскоре он должен был исчерпать себя. Станиславу часто не хватало книжек, ещё чаще людей, – первых было немного от Бенедикта Плесниака, от профессора Ипполита, от кого-то дружественно настроенного или желающего похвалиться, что-то из поэзии заимствовал, но другого, поначалу, особенно после того случая, который имя его связал с именем Сары, совсем ему не хватало.

Люди отворачивались от него, как от авантюриста, боялись подать ему руку и отворить дверь. Однако же, как ничего на целом свете (а у нас больше, может, чем везде), нет постоянного, и это отвращение постепенно должно было исчезнуть. Одно сочинение за другим разглашало имя, давало всё более разносторонние проверки таланта; качество писателя пробуждало заинтересованность, любопытство, желание узнать человека – хоть это часто! А! Часто! Два таких отдельных существа!

У Станислава, счастливым случаем, человек и писатель были единым, но мы много таких насчитаем, что живут, как пишут, и пишут, как живут. Обратите взгляд на писателей-проповедников и скажите, как верить тем, перо которых отрицает руку, а рука ложь перу задаёт? Вот поэт идиллий и песен, чувствительный, влюблённый, страстный, который женился на продымлённой кухарке и вздыхает только над жареным мясом; вот творец народной эпопеи, который говорит только по-французски; вот моралист, воспитывающий детей в самых плохих домашних примерах; вот философ, дающий деньги под процент, Бог знает, как до этого полученные, – как же тут не отделить писателя от человека и не допускать почти двоих в одной экзистенции?

Святой Павел давно сказал, что homo duplex, но нигде эта двойственность человека отчётливей в глаза не бросается, чем в сравнении работ с их создателями: сказали бы, что писал другой, а иной дал этому имя.

И так, может, есть в действительности, так как, что пишет в человеке, из человека, это не единица его, это не он, но хороший или плохой дух, дух человечности, дух века; автор держит перо, слушает голос и верно его переписывает. Вся вещь, что одни лучше, другие хуже пишут под диктовку. В частной жизни, пожалуй, особенные обстоятельства вынуждают писателя выйти из роли человека и говорить языком, который ему служит только для амвона. Ошибается, кто ищет в славном творце следов его произведения, как если бы в пере, которым писал, хотели заметить следы поэмы. Так редок человек, объединённый со своей ролью и призванием, который бы весь жил в сочинении, писавши всю жизнь устами, поступком… примером.

Большая часть самых прекрасных метеоров литературы есть по организации, как питониссы, снятые с триножника, с которого предсказывали будущее, – ослабевшие, бессознательные, больные… обычные люди… Что было самого лучшего, уже из этого сосуда вылилось. Но и в обычной жизни писатель имеет обязанность не запятнать себя, будучи капелланом, хоть не всегда делает жертву, его руки и сердце должны быть чистыми… ожидая минут вдохновения. Как хорошо, благородно, красиво может вылиться из души, которая его не чувствовала, пока не посвятили ему всю жизни!

А! Всё-таки отличаются эти истории!

Есть те, что пишут без убеждения, и, однако, этот их неискренний голос делом духа, невольным инструментом которого были, идёт далеко, и в некотором классе общества, расположенном к его приёму, польза может вывернуть впечатление. Так и яд бывает лекарством.

Станислав заранее даже до экзальтации продвинул в себе понятие обязанностей писателя-капеллана и старался свою жизнь сделать чистой и возвышенной. Ни примером, ни речью не позволил заподозрить себя в противоречии с тем, что в нём думало и писало. Тот дух, который вёл перо, вёл и жизнь.

Смотрели, поэтому, как на чудака, на человека, который, вопреки товарищеским правилам, говорил правду, который редко не давал захватить своим убеждением, хотя бы тех, кого натравливал на себя, и шёл дальше тернистым путём, страдая и не ища более удобных, чем эта, тропинок.

И он, как иные, мог найти в жизни тенистое дерево отдыха, источник, чтобы напиться, какое-то логово и кусок крыши, купленные свободой, отказом от своей мысли и добычей хлеба насущного, что бы его оторвало от всматривания в Божью мысль, выраженную тысячью знаков в мире и людях, но хотел быть собой и для отдыха ничем не думал пожертвовать – отдохнём долго в могиле! Только один Бог знает, как тяжко и кроваво приходил к нему повседневный хлеб. Нет товара, что бы продавался трудней мысли, нет работника, что бы хуже выходил на деле своей руки. Те, что торгуют его работой, делают состояния, он – всегда жаждущий и голодный. Сочинения Станислава, благодаря их оригинальности, свежести, благодаря, может, дружеским обстаятельствам, и крикам, что их преследовали, продавались быстро и хорошо; приобретали их издатели достаточно охотно, но с каждой рукописью разыгрывали комедию, чтобы её как можно дешевле выторговать из рук автора. Ни один из них не имел столько совести, чтобы открыто заплатить существующую цену; торговали этим, как другие заячьими шкурками, самые умные ловили его лестью, дружбой, мелкой услугой, добродушной улыбкой; самые бессовестные попросту высматривали удобную минуту, торговались за каждый грош, а избавлялись в итоге бумажным расчётом. Зарабатывал издатель, частично обогащались продающие, имеющие пятьдесят процентов отступных, то есть гораздо больше, чем приобретает сам автор, а писатель, согласно извечному праву, умирал с голода, работая остатком сил на других.

Тяжело было на эти гроши выжить хоть бы одному человеку; но Станислав не нуждался во многом, и хватало ему, что имел. Сразу после побега Сары, избегая воспоминаний, которые ему навязывало прежнее жильё на Троцкой улице, он переехал в Заречье. Там, выпросив себе пару покойников на втором этаже, из которых был обширный вид, поселился среди работящего населения одной из самых бедных частей города.