Паломничество жонглера

* * *

Перед ужином, как и положено, помолились. Тот самый жрец, что был на охоте, отбормотал обычные слова под проницательным взглядом Никкэльра К'Рапаса. В одном месте сбился, и Дровосек-старший поправил его, почти с отеческой укоризной.

Гвоздь сидел в нише за гобеленом и вертел в руках старый бубен. Ему объяснили, что позовут, когда потребуется, а пока — жди, готовься.

Готовиться Кайнору было не слишком-то нужно, поэтому он просто разглядывал пиршественный зал и пировавших. Так совпало, что сегодня как раз заканчивался месяц Кабарги и, значит, вся Иншгурра вкупе с просвещенной частью Трюньила праздновала Оленье Прощание, а завтра, соответственно, намеревалась отмечать день Первой Икринки.

Зал был обставлен сообразно моменту. Высокие роскошные подсвечники вдоль стен изображали зверобогов и героев древности. Рядом с ними возвышались изящные рукомойники: шесты с тазиками для мытья рук и салфетками. На салфетках — вензеля с литерами «К», «Р» и «Н», по краю — узорчатая вышивка.

У дальней стены благодушно трещал камин с примостившимися возле него псами. Они лежали — голова на лапах, дыхание размеренное, — но уши держали торчком, ожидая, пока под стол полетят первые кости.

Отсветы от камина и свечей играли-переливались золотыми «очами» на лоснящейся шкуре псов и блестящих нитях дорогих гобеленов. Кроме гобеленов, часть из которых, кстати, была явно захребетного происхождения, на стенах висели разноцветные полосы сукна и вымпелы. Изображения зверобогов и их фнотамьеннов перемежались гербами рода К'Рапас: на зеленом поле вертикальная коричневая линия, разломанная надвое и по краям обрамленная золотом, рядом — серебристый топор.

— А ведь вы, Никкэльр, стали маркизом не так давно, — мягко заметил господин Туллэк. Он был единственным незнатным лицом, приглашенным к столу.

— И поэтому ты, Нектарник, решил перестраховаться и обращаешься ко мне на «вы»?! — почти разгневался Дровосек-старший. Если остальные гости сидели на скамьях, обвитых бархатной обивкой и обложенных пестрыми подушками, то маркиз восседал на массивном троне, вырезанном из цельного куска дуба. — Давай-ка обойдемся без расшаркиваний. Вспомни, как ты мне кричал под Гулл-Руггом: «Заткнись и делай, что велено!» а? Чего стоили тогда все наши титулы? Меньше, чем глоток воды. Ну так и сегодня я не собираюсь разговаривать с тобой по-светски. Переживешь?

— Переживу, — засмеялся врачеватель. — Ох, Брюхач-Брюхач! Ты остался тем же, кем и был.

— А кем я был?

— Авантюристом, кем же еще! И титул тебя не изменил ни на волос.

— Ха! Титул! Мы с тобой знаем, сколько нынче стоят титулы, верно? Это так, для сына, — титул… Маркизов тайнангинцы убивали не реже, чем рядовых лучников, только дай возможность. И ты, когда готовил раненым свои проклятые настойки, от которых весь желудок в узел сворачивало, не больно-то разбирал, граф перед тобой или безродный землепашец. — Господин Никкэльр тряхнул бородой и проговорил, задумчиво глядя на свой роскошный бокал с явно захребетной чеканкой по краям. — До сих пор в толк не возьму, как нам удалось выжить тогда. Особенно под Гулл-Руггом. Думаешь, нас хранил Сатьякал?

Господин Туллэк отвел взгляд:

— Не знаю.

— А что по этому поводу думает нынче ваш батюшка, сиятельная Флорина? И почему, кстати, он сам не отправился в паломничество? Раньше-то, помню, он частенько странствовал по стране.

— Мой батюшка отправился во Внешние Пустоты, господин Никкэльр.

— Ох ты!.. Как… Простите, Флорина, я не знал… — Он покачал головой, словно не верил. — Вот ведь оно что… Давно ли?

— В день Воздушного Танца, вечером.

— Значит, примерно месяц назад. Ах ты, Грихор-Грихор, мятежная душа! — К'Рапас-старший поднялся и залпом осушил кубок: — В память о нем. Он был отважным человеком и хорошим другом. — Маркиз медленно опустился в кресло. — А вы, значит, решили совершить паломничество и помолиться за душу покойного отца?

флорина склонила голову:

— Такова была его последняя воля. По этой же причине я просила господина Туллэка сопровождать меня к Храму…

— …и наемного шута — тоже? — полюбопытствовал господин К'Рапас.

— Он не просто шут. Это жонглер по имени Рыжий Гвоздь.

— Никогда о таком не слышал. Развелось их нынче, жонглеров!.. Как начнут петь о сражениях, так сразу хочется повыгонять за Хребет, пусть бы сперва попеклись на песочке тайнангинском, а потом уж тренькали об этом на струнах.

Эндуан, всё это время молчавший с видом почтительным, но и снисходительным («Старичье!..»), предложил:

— Ну так давайте послушаем этого Гвоздя. А там и решим, чего он стоит.

Господин Никкэльр лениво кивнул, дескать, можно. Эндуан хлопнул в ладоши, расплескав по залу гулкое эхо, аж псы вскинули к столу свои угрюмые морды. Потом повернули их к Гвоздю — тот, тряхнув бубном, вышел из ниши, поклонился Дровосеку-старшему, врачевателю, остальным господам; графиньке — особо.

— Что угодно благородным зрителям?

— А что ты умеешь, шут?

— Играть на разных инструментах, вертеть на двух ножах мячи и перебрасывать их с одного острия на другое, прыгать через кольца (горящие!), лицедействовать, бегать и трюкачить на веревке над землей, жонглировать зажженными факелами, бросать ножи в цель (и попадать в нее!), петь, читать стихи (в том числе — собственного сочинения): гвоздилки, баллады, поэмы, также и придуманные навскидку или, выражаясь ученым языком, «импровизы»; умею и фокусы показывать, простые и сложные, с разгадкой и без.

— Начни с фокусов, — махнул рукой господин Никкэльр. — А там поглядим. Можешь без разгадок, — и потянулся к выпеченной из теста кабарге, главному блюду сегодняшнего стола.

На удивление благосклонно, маркиз принял извлечение из причесок и ушей присутствующих разного рода предметов, а когда Гвоздь достал из-за шиворота Эндуана перо рябчика, расхохотался:

— Ловко!

Вслед за фокусами Дровосек-старший пожелал видеть трюки и жонглирование предметами. Гости, впрочем, скоро заскучали. Господин Туллэк негромко обменивался с маркизом воспоминаниями о славном боевом прошлом, Эндуан не менее пылко, но тоже втихаря нашептывал графиньке какие-то шуточки (та слушала, но иногда нет-нет да поглядывала на жонглера)… — один Шкиратль рассеянно наблюдал за Гвоздем, размышляя явно о своем. Такие моменты Кайнор не любил больше всего, хотя случались они частенько: выступаешь, язви тебя Немигающая, а публике всё до Внешних Пустот, хохми — не хохми! И положение дурацкое: так ведь не уйдешь, надо отыгрывать свое, но когда на лицах зрителей скука и руки их тянутся, чтобы прикрыть зевок, хорошо, если собьешься с ритма и куплет фальшиво прогнусавишь, — а вдруг кинжал вместо мишени уйдет в плечо напарницы?!

— …вот к слову, — повышая голос, заявил Дровосек-старший. — Ты там, жонглер, говорил, что песни петь мастак и вирши сочинять экспромтом. Ну-ка давай, изобрази.

— На какую тему пожелаете?

— Про захребетные походы. Слышал небось у себя в нише, чего я думаю про такие песенки?

— Слышал, господин.

— Ну так попробуй опровергнуть. Сподобишься на какую-нибудь толковую имировизу?

— Попробую, ваше маркизство.

— Валяй.

Отложив подальше десяток ножей, которыми только что жонглировал, Гвоздь взялся за гитару. После этакой нервотрепки на стихи его совсем не тянуло, но в запасе у настоящего циркача всегда есть придумки на подобный случай.

Он коснулся струн, легко, нежно — так касается жених сокровенных мест невесты-красавицы в первые мгновения свадебной ночи.

— …и к тому же, — бубнил Эндуан, изящно (как ему казалось) помахивая в воздухе полуобглоданной куриной ножкой, — понимаешь…

— В неярком пламени камина, — начал Гвоздь поэтическим тоном, — привиделось: походные костры, шатры, и воины, и псы, и кони. И кто-то стонет — тонко так, по-детски, от раны утренней. И дальше до зари, чем до небес. Пустыня. Тайнангинцы. Яд скорпиона выдавить по капле губами трескаными безопасней, чем веки смежить хоть на миг единый средь своего же лагеря! И где б найти — хотя бы даже не фазана — ну курицу облезлую! — затем, чтоб новый бы на ней обет принесть: отныне есть, и пить, и веселиться, заняться собственным феодом, промышлять в лесах глухих матерого медведя — и позабыть о жалах скорпионьих… Но нет! И бесконечен путь домой, которого еще не начинали…

И крылышко фазанье, на котором обет давал, — оно упрямой костью застряло в горле.

Для чего, о боги, поить пустыню кровью? И так важно ль, чья именно прольется, если мы, похожие по сути так — и внешне столь разные — коней, и слуг, и псов терзаем — и себя терзаем тоже?!..

И в отсветах камина различаешь ты в зале на столе поднос и кости фазаньи — обедные остатки. Обетные…

И выплеснешь вино, к немому удивлению собаки, в угли сварливые, поскольку в чаше вдруг увидишь перемешанную кровь тех воинов, которые пустыню поили щедро ею («Сатьякалу во славу!») — перед вечностью Пустот столь схожие, родные, словно братья…

Струна порвалась под пальцами Гвоздя, и звук этот был лучшим завершением импровизы.

Повисла тишина, только собаки размеренно дышали, вывалив алые язычищи.

— Вот ведь мерзавец! — ругнулся, грохая кулаком о стол маркиз. — Зацепил, до печенки самой прободал, стервец! Ну давай еще что-нибудь этакое!

— Так ведь струна лопнула, господин, — смиренно напомнил Гвоздь.

— А-а, зандробы тебя загрызи! Ладно, иди, иди. Завтра еще споешь нам, понял?

— Понял, господин.

Главное — вовремя закончить выступление, не «перекормить» зрителя. Поэтому Кайнор нарочно оборвал струну и утаил, что есть запас в кармане. Обойдутся!

Когда уходил, Эндуан по-прежнему о чем-то вкрадчиво шептал графиньке, но куриную ножку отложил. Или съел он ее, сгоряча не заметив?..