Белый крестик

Инсаров немедленно предложил Епифанцеву присесть.

— Правда, Владимир Валерьевич. Почему же именно эта деталь вас так заинтересовала? Полагаю, не из любопытства.

— Никак нет. Я сразу вот что подумал: ограбление-то такое не первое. На нашей земле уже несколько случилось похожих, в одной детали… всё со стрельбой, с жертвами. Вы могли вовсе не слыхать, столько всего творится в городе…

— И что же это за деталь?

— Тут надо подробно объяснить, вы сразу не отмахивайтесь: две мысли, скажем так, имею… коротко расскажу для начала. Нужно будет подробнее — потом… Первая вот какая. Преступников в наших случаях тоже шестеро было, да к тому же одно о них говорят: какие-то больно бесстрашные. Не в том смысле, что дерзкие по почерку: отметились уже перестрелками, а на пули лезут — будто жить надоело.

— Так-так-так. Вы правы, подробности позже. Это была первая мысль, а какова вторая?

— А вот без второй я бы к вам не пошёл. Она на первый-то взгляд ерундовая, но едва услыхал про эту историю с ожившим — как громом меня ударило. Прямо картина нарисовалась! Суть в чём…

— Да вы не спешите так. Успокойтесь. Воды, вот, попейте…

Епифанцев действительно очень уж разволновался, даже покраснел. Несколько больших глотков помогли ему немного успокоиться.

— Я с осведомителями плотно работаю. На земле своей давно уже, хотя сам не петроградский, ну и как-то… получается у меня с людьми язык общий находить. Со всякими. Где-то с месяц назад нашептал мне один, из доходного дома: поселился у них мутный тип. По виду — воевавший. И, что важно, пьющий. И вот он осведомителю моему за пузырём начал заливать: якобы, банда в городе появилась новая, приезжая. Вроде бы люди как люди, а не совсем: пули их не берут. Выяснилось это случайно, когда те бандиты с какими-то василеостровским повздорили. Вроде как застрелили одного из них, а хоть бы хны… встал, отряхнулся и напустил на всех страху. Я, конечно, тогда-то к рассказу не прислушался: мало ли, какие байки рассказывают. А вот теперь…

Такого Инсаров, конечно же, не ожидал. Предполагал по опыту, что зацепка может приплыть в руки сама собой: но чтобы именно такая? Не то удача, не то… ой, лучше и думать о подобных вещах.

Совпадения случаются, конечно. Даже такие. Но куда чаще, как Инсаров давным-давно убедился, случайности бывают совершенно не случайными. Полицейский осведомитель слышит рассказ, который так чудесно совпадает с недавним происшествием… и когда! Месяц назад!

— Интересная вырисовывается история… «банда бессмертных» этакая…

Получается, странные налётчики могли уже давно действовать в городе. Но в общем хаосе никто не обратил на их преступления особенного внимания, не связал между собой… Сыскные отделения взаимодействуют хуже, чем хотелось бы. Не поднимись дело прямо в Департамент из-за гибели разом нескольких полицейских, да не возьмись за него сам Инсаров — как знать… могла бы потеряться зацепка. Повезло.

Хоть и горькое это везение: ценою четырёх жизней.

— В общем, Птр-дмытрыч, я как думаю: нужно мне с осведомителем этим теперь серьёзно поговорить. Я бы сразу и поговорил, но хотел сначала с вами — убедиться, что оно того стоит. Агентура-то дело тонкое: лишний раз лучше не соваться, от греха…

— Это правильное решение. В отделение, как я понимаю, осведомителя вызывать нельзя?

— Ну, побойтесь Бога…

— Понимаю. И уж тем более в Департамент…

Лет пятнадцать назад Инсаров даже не задумался бы: тотчас котелок на голову, револьвер в карман, трость в руку — и выяснять обстоятельства. Теперь, конечно же, самому бросаться в омут казалось мальчишеством. Будь это обычная зацепка по делу — поручил бы всё Епифанцеву, глазом не моргнув. Но тут-то отчётливо потянуло именно мистической загадкой расследования. А значит…

— Вообще-то… — молодой следователь ненадолго задумался и вдруг заговорил. — Если вам слушок этот интересен, можно обойтись и без осведомителя. Он ведь данные своего собеседника мне сообщил, всё записано. Можно и сразу к тому… только, конечно, осторожно. Невесть, как он с бандой связан: облавой можно сразу всех спугнуть. Да и простым задержанием….

— И это разумно. — согласился Инсаров.

Опять потребовалось энергично тереть виски, чтобы ускорить ход мысли. Что же, тряхнуть стариной — самому пойти всё выяснять? Хоть и рискованное то дело… ну а кому ещё доверишь? Шла бы речь об обычных налётчиках — без проблем. Но никто, кроме Инсарова, в странные тонкости дела должным образом не вникнет. Упустят, оболтусы, всё самое важное…

«Ох, Пётр Дмитриевич… куда ж тебя несёт… покой не по карману, что ли?»

Ладно уж, что тут думать? Самому что проще, что надёжнее, а к риску давно не привыкать. Да и Епифанцев, пусть Инсаров едва успел с ним познакомиться — производил впечатление хорошее. А потом, сколько можно жить сплошной кабинетной рутиной? Не настолько ещё Инсаров стар, если подумать. Порох в пороховнице имеется, насколько сухой — это как раз и можно проверить.

Решение явственно отдавало безрассудством, совершенно не соответствующим должности Петра Дмитриевича. Но он его принял — и после о том нисколько не пожалел.

Глава пятая: в которой Пётр Дмитриевич говорит с Николаем Степановичем о расследовании и не только

Их провожала Ахматова. Она до сих пор оставалась в салоне: вела какой-то разговор на кухне огромной квартиры, пока следователь беседовал с поэтом. И теперь уходить не собиралась; Гумилёв же, судя по сборам, не планировал возвращаться.

Инсаров машинально отметил детали, на которые сыщик всегда обращает внимание. Холодное вышло прощание у поэтов: без тёплых слов, не говоря уж о поцелуе. Гумилёв только велел ей набросить на плечи цветастую шерстяную шаль.

— Дует из дверей-то… вредно стоять на ветру, простудишься.

Удивительная женщина, конечно. Сочеталось в её образе что-то античное с чем-то совершенно противоположным: до предела модерновым. Пётр Дмитриевич в последние годы интерес к женщинам несколько утратил. Он и пробудился-то в зрелости ненадолго, когда более-менее отпустила скорбь по жене. Был такой период, что греха таить. А теперь… староват уже.

Но эта Ахматова, конечно… женщина. Нет, даже не «женщина», а с большой буквы. Что-то всё-таки есть в поэтах… и в поэтессах тем паче.

Шаги на широкой мраморной лестнице звучали гулко, пока поэт и следователь спускались к парадному подъезду. Наверное, не стоило Инсарову лезть в отношения гениальной пары: к делу эти детали едва ли могли иметь какое-то отношение. Но он всё-таки не сдержался от вопроса; может, просто из любопытства — а может, стремясь с собеседником чуть сблизиться.

— Холодные у вас отношения, похоже.

— Холодные?..

Гумилёв, водрузивший на обритую голову высокий цилиндр, явно испытал в этот момент какие-то сильные чувства. Инсаров поправил не менее старомодный котелок, который едва не сдуло порывом неласкового ветра.

— Холодные… у Аннушки, думаю, именно холодные. А о себе помолчу. Вот вы знаете, Пётр Дмитриевич… год назад получил я второй Георгиевский крест. И можете поверить: что бы там злые языки ни говорили, заслуженно получил. Как и первый. Война нынче на то и Великая: там недолго сделаться героем. Быстрее, чем помереть.

— Да я-то ваших заслуг на военной службе и не оспаривал.

— То вы. А знаете, что она в альбом написала? Вроде как для Лёвы — хорошо, что он ещё и читать не умеет…

— Что же?

Выйдя из парадного, они пересекли узкую мостовую и оказались на набережной Мойки. Гумилёв склонился над оградой, глядя в мелкую тёмно-серую рябь.

— «Долетают редко вести к нашему крыльцу: подарили белый крестик твоему отцу».

Инсаров не видел лица поэта, но полагал, что тот поморщился. Да и самому следователю как-то кольнуло… вот ведь, поэты: как скажут, так хуже пули. Голос Николая Степановича чуть дрожал — как холодные воды Мойки:

— Подарили, понимаете?.. Белый крестик, Пётр Дмитриевич. Вот как видят из Петрограда войну. А в окопах, знаете ли, она… чего этот белый крестик стоит людям… ах, да зачем говорить? Не желаю я разговоров о войне. Вернуться на неё хочу, вот это правда.

Какое-то время они молчали. Но всё-таки вышли на улицу ради иного.

— Вы догадываетесь, Николай Степанович, что за улика вывела следствие на вас?

— Ещё как догадываюсь. Пистолет, верно? Экспортный «Маузер».

— Так точно.

Непросто достался Инсарову этот Маузер. Ситуация вышла — не из приятных, это точно. Оружие было пусть и не слишком, но приметным. А главное-то, это нацарапанные на рукоятке слова. Криво нацарапанные: ножом каким-то, что ли? Может быть, штыком. И вот они-то, эти краткие слова, явно отсылали к поэту. Воевавшему на фронте. А странный болтун, как осведомитель говорил, тоже «по виду — воевавший». Вот и нехитрая последовательность мыслей сложилась.

— «Маузер» мой, отрицать не стану. Был мой, если точнее. Понимаю, что надпись вы читали: она, разумеется, дарственная. Есть такой обычай на фронте… если чуешь — можно больше не свидеться… то обменяться чем-то. Обыкновенно часами, например. Но часы перед тем боем у меня уже чужие были. Махнулись пистолетами.

Да, не только африканским пророкам Гумилёв дарил пистолеты. Кому бельгийский, а кому и австрийский.

— Я всё так и понял.

— Значит, понимаете и другое: где бы ни стрелял тот «Маузер» за последний год, не моя рука его держала.

— Конечно. Но вы знаете хотя бы одну из рук, через которые он мог пройти. А судя по нашему разговору, Николай Степанович… подозреваю, что знаете абсолютно точно, кто стрелял из вашего «Маузера» в Петрограде.

Гумилёв снова держал паузу. Наверное, даже слишком долгую. А затем обернулся к Инсарову: видимо, окончательно справился с эмоциями. Странный немного человек: если на первый взгляд, то уж никак не тонкая натура. Лицо-то, что камень. А чуть присмотришься… ну, одно слово: поэт. Поэт и воин. Давно такое сочетание вышло из моды…

— Кто стрелял, я точно знаю. Не уверен только, что имя как-то поможет расследованию. А знание моё происхождение имеет самое простое: виделся я с тем человеком недавно. Был у нас разговор.

— С человеком?..

Вопрос Инсарова должен был бы показаться странным. Но следователь прекрасно знал о мистической составляющей событий. И сам Гумилёв — в этом сомневаться уже почти не приходилось — знал также. Причём куда больше, чем Инсаров. Потому и вопрос был далеко не праздным, а имел огромное значение.

— Догадываюсь, о чём вы. С человеком, да… с необычным, это уж прямо скажем. Но он, безусловно, человек. Из плоти, как говорится, да крови.

Уже это Петра Дмитриевича немного успокоило. Идеи в его голове прежде роились и более мрачные. А с людьми, какая бы там магия им ни помогала, сладить завсегда возможно. Иногда-то выходило в его практике и похуже…

— Об имени, Николай Степанович, ещё поговорим. Давайте-ка сначала о другом: я так понимаю, что экспортный «Маузер» — не единственный подарок, который этот человек привёз в Петроград. Есть у него подарок, от Кого-то или Чего-то, повесомее?