1918 год на Украине. Том 5

* * *

Но вот уже комендант объявил официально, что сегодня, 30 декабря, нас, вот таких, как мы есть, – полуголых, вшивых, полуголодных, – вывозят под конвоем в Германию. Верить или не верить нельзя. Теперь – это факт. Захотелось дать знать близким – но нельзя. Мы оцеплены. Никого не пускают. В комнатах началось беспокойство. Все пишут записки родным, близким. Обступили нескольких сестер – умоляют переправить.

Вечер. Уезжающие в Германию собирают вещи: жестяной ведерный чайник, жестяные кружки, немного сахару и хлеба. Весь багаж. Собрались. Уже разбились на вагоны, по 35 человек, и сидят в ожидании.

Строиться! Встали «по вагонам». Пошли, зашумели сапогами по пустующим залам. В вестибюле двери открыты настежь – врывается морозный ветер. По бокам выстроились немецкие и украинские солдаты. Распоряжается всем бравый лейтенант.

Под конвоем строем вышли на улицу. После 16 дней сидения в душных комнатах морозный воздух необыкновенно приятен, а идти по улице – хоть и под конвоем – кажется блаженством.

В городе военное положение, и на улицах – ни души, кроме вооруженных конных и пеших петлюровцев. Нас подвели к трамваям. В одну линию их стоит многое множество. В темноте лентой светятся огоньки. Кругом с саблями наголо гарцуют конные украинцы. В вагонах – пешие немцы и петлюровцы.

Очевидно, все сели. Какой-то сигнал, и процессия трамваев двинулась, охраняемая гарцующими кавалеристами. Светятся зеленые, красные, желтые огоньки, плывут в темноте ночи… Трамваи катятся быстрей и быстрей. Рядом рысью летят кавалеристы.

Какой-то офицер припал к окну, толкает другого: «Смотри, Коля, смотри, у нас в столовой огонь… Видишь? Видишь?» Он долго смотрит в окно с бегущими столбами, окнами и скачущим рядом кавалеристом.

Едем. На душе грустно… Кто-то под страхом расстрела мобилизовал. За это другой посадил под арест и взорвал. А теперь кто-то оторвал от дома, работы, от близких людей, запирает, как скотов, в вагоны и зачем-то отправляет в чужую страну. И на «этого» изнасиловавшего подымается в душе злоба…

Трамваи стали. Выходи! Вылезли. В темноте чернеют фигуры часовых. Повели строем на вокзал. Вот уходим на платформу. Шпалерами стоят каменные немцы, чередуясь с петлюровцами. Первые молчат – вторые сыплют замечания и ругательства. «А… Вашу мать добровольцы – гетьманцы!», «Що це едына неделима!», «Та куда их везут там – перерубить их тут всех, сволочей»…

Подвели к темным вагонам. Открыли двери. Сажают в темноту по 35 человек и запирают на замок. В темноте разбирают места. Слышно, как водят других. Звякают замки… Легли с братом на нары. Одна мысль: о своих. Они ведь даже не знают, что нас вывезли куда-то. Да и доедем ли еще? Везде власть на местах, а караул наш 10 немцев-добровольцев и офицер. Поезд заскрипел, рванулся, тронулся. Поехали в Германию…

Мы едем ночь и день в наглухо запертых вагонах. 35 человек лежат, плотно прижавшись друг к другу от холода и тесноты.

Знаем, что проехали Фастов. Поезд останавливался, не доезжая станции. А ее пролетел на полном ходу. Качаются, скрипят вагоны… Голодно, холодно… Мысли о доме перебегают на мысли о будущем. Куда же мы едем? Где остановимся?..

Говорят, в Казатине будет обед. Поздней ночью подъезжаем к Казатину. Шумят встречные поезда. Очевидно, мы около вокзала. Остановились. Слышны какие-то голоса, крики. Через минут 20 от задних вагонов ясно донесся шум многих людей. «Наверное, не пускают дальше», – прошептал кто-то в вагоне.

Шум, крик близится. Но вдруг поезд заскрипел, рванул вагоны, тронулся. Шум стал сначала сильней. Затрещали выстрелы по поезду, но он быстрей и быстрей убегал от Казатина.

Теперь еще проехать границу Украины – Голобы. А дальше зона немецкой оккупации.

И опять едем ночь и день в запертых вагонах. Раз в 24 часа, а иногда и в 36 – заскрипит дверь вагона и какой-то темный человек с фонарем в руке поставит ведро супа. Все бросаются, с жадностью хлебают скверную похлебку. И снова ложатся. А дверь, скрипя, запирается…

Ночью 2 января 1919 года. Подъезжаем к границе Украины – Голобам. Поезд, заскрипев, стал. В наших вагонах – мертвая тишина, как будто везут багаж. На станции слышны голоса. И скоро, опять как в Казатине, голоса сильней, сильней, переходят в крик. Слышно ясно, говорят по-украински, спрашивают, что это за поезд. «С больными, ранеными», – отвечает им кто-то. Но они не успокаиваются. Вот шаги нескольких людей приближаются к нашему вагону. В вагоне – жутко тихо. Вот взялись за скобу двери. Тишина стала еще напряженней. Не слышно дыханий. Отворяют. С фонарем в руках 2 вооруженных человека. «Що цэ за люди?» – грубо, но и нерешительно спрашивает один из них. Молчание. «Що цэ за люди?» – повторяет вооруженный. Молчание… «Больные», – говорит кто-то. «Яки это больны?» – «Спросите у коменданта поезда», – отвечает кто-то из темноты… Все напряженно смотрят на вооруженных людей, в свете фонаря кажущихся зловещими.

Но вдруг после слов о коменданте они повернули и пошли к задним вагонам. Кто-то из нас запирает дверь. И опять в вагоне – тишина ожидания.

Если узнают – не пропустят, схватят. На платформе зашумели голоса. Но поезд засвистел, рванул и пошел. Переехали границу Украины.

На следующей станции пересадка. Вышли на платформу. Ведут немцы. Ночь холодная, падает с неба мокрый, мерзнущий снег. Ветер. Тускло светят фонари станции.

Привели к толстому немецкому майору. Он сказал что-то непонятное, разделил и отправил по вагонам, но теперь уже совсем скотским, без соломы, с остатками только что выведенных животных. Заперли по 35 человек. Все стоят – сесть нельзя. Холодно – стынут ноги. Хочется есть. Но мы под замком.

Тронулись.

Наутро двери вагонов открыли. Поезд идет – все сидят, смотрят на угрюмый, разоренный войной и оккупацией край. На каждой станции – немецкие товарные поезда. Русские рабочие под присмотром немецких солдат грузят на них то уголь, то муку, лес, сено, солому. Поезда уходят в Германию.

Едем через Белосток, Брест-Литовск, Оссовец – везде одна и та же картина. Разбитые снарядами дома, понурые, измученные люди, худой скот, почти нечего купить. А немецкие поезда грузят необходимые населению предметы и увозят в Германию.

Теперь на станциях можно слезать. Пробуем говорить с местными людьми о немцах. Только рукой машут они. «Все, чисто все вывозят, разорили всех…» – слышим жалобы.

С каждым часом мы близимся к германской границе. 3 января переехали ее и остановились у станции Prostken.

Все высыпали из вагонов. Для большинства германский ландшафт нов. Оборванные, вшивые, грязные, голодные «эмигранты» с любопытством смотрят на красненькие черепичные домики деревень, на словно скатертью покрытое шоссе с подстриженными деревьями, на здоровых детишек, стучащих деревянными туфлями.

Замелькали одна за другой станции Korschen, Allenstein, Deutscheylau, Graudenz, Schneidemuhl… Живя в России – о Германии думалось как о стране совершенно разоренной, доведенной войной до нищенства. В воображении рисовались голод, нужда, разорение. Но, переехав границу, впечатление было иное. Эти чистенькие станции с киосками полными газет, журналов, книг, открыток, и все так дешево – удивили. В России все печатное было уже недоступно. Аккуратные, убранные вокзалы; продают кофе, пиво, пирожные. Тоже удивило. В России все это бешено дорого, а здесь пфенниги.

Дали обед и по куску кровяной колбасы. Правда, обед не ахти, но лучше, чем нам давали на Украине. Мелькают красные черепичные домики, аккуратные квадратные огороды, подстриженное, вылизанное шоссе. Железнодорожники в синих мундирах с блестящими пуговицами. Все так тихо, спокойно. Даже странно – нигде ни выстрела. Люди потихоньку «живут». Живут с напряженной дисциплиной, с крепко сбитой организацией.

После пережитой российской бескрайней анархии Германия показалась страной буржуазного отдохновения.

Хочется купить открытку, послать своим, известить – ни копейки денег. Да и не дойдет. Ведь мы отрезаны от России. Едем быстро, едем по Германии.

На одной из станций ночью проснулись от криков толпы. Что такое? Как в России! Это повстречались с эшелоном русских военнопленных, едущих на родину. «А, буржуи! Убегаете, сволочи!» – осыпали нас военнопленные. Долго они ругались, кричали, грозили.

Мы молчали и разъехались в разные стороны.

Проехали Kreuz, Kustrin, Neustadt. Вскоре по вагонам предупредили: в Берлине волнения, «спартакистские» беспорядки; через город поедем – двери запереть, и ни слова.

Неужели и здесь война?

Опять багажом едем через Берлин. Где-то, проезжая над улицей, увидели в щелку вагона демонстрацию с красными флагами, услыхали крики, донеслись выстрелы. Как у нас, подумалось.

Проехали столицу Германии, проехали Spandau, поезд остановился у станции Doberitz.

Уже вечерело. По вагонам отдано распоряжение: вылезать. Вылезли. Куда? Что такое? На платформе у станций толпятся военнопленные французы, русские. Рядом стоит поезд, в который французы грузятся – уезжают на родину, очевидно. У большого окна салон-вагона – французский офицер в голубом мундире, в красной расшитой шапочке. Он ест печенье и удивленно, презрительно уставился на странных оборванцев. Вот он, не то для удовольствия, не то из жалости, не доев пачки печенья, бросил ее в нашу кучу и лениво отошел от окна. За печеньем метнулись, толкаются, хватают – голодные.

Нас строят едущие с нами немцы и ведут в Doberitz. Оказывается, мы идем в лагерь военнопленных. На улицах попадаются встречные группы военнопленных: русские, французы, румыны, сербы, итальянцы.

Русские кричат: «Из какого лагеря, товарищи?!» Но никто им не отвечает – не знают, что сказать.

Уже стемнело. Мы вышли из города. На возвышении чернели бараки лагеря, обнесенные проволокой. Где-то далеко по направлению к Берлину трещали выстрелы и ухала артиллерия.

Вошли в большой лагерный двор и в темноте остановились. Откуда-то сразу обступили военнопленные. Опять неприятные вопросы: «Из какого лагеря, товарищи?» – «С Украины», – вдруг нерешительно говорит кто-то. Удивлению нет границ! «С Украины? Зачем же вы приехали?» Кто-то пытается объяснить, но напрасно. Уже поняли… «А, буржуи бегут. Ну, недалеко убежите, здесь тоже большевизм завтра будет, слышите – стрельба, бой под Берлином идет!»

Нас обдали злобой, от которой становится больно и неприятно.

Идем в бараки. Помещают не с русскими, а с французами, итальянцами. В освещенном электричеством бараке гудит разноцветная толпа. Красные штаны и светлые куртки французов, синие матросы, голубые зуавы, черные итальянцы – все обступили нас. Уже узнали, кто мы. Крики, шум. С нар спрыгивают другие, бегут, расспрашивают. Гудят разговоры. Француз-матрос с богатырской квадратной грудью ведет меня и товарищей занять места. Лезем на голые нары. Но лежать нам не дают. Французы без умолку расспрашивают. Не верят, что мы офицеры. Интересуются, что такое «boulgeviqe». Ругают бошей и русских военнопленных. Необыкновенно горды победой. «Nous sommes Francaise», – кричит какой-то француз. Но мы очень голодны. Даже рассказывать трудно. Наши союзники это заметили – несут галет, консервов, шоколада. И стыдно брать. И от голода нет сил отказаться.