Ведьмин рассвет

Глава 23

Во сне я видела город.

Древний.

И он действительно мало походил на тот, который нарисовало мне воображение. Озеро. Черная вода. Темные грязные какие-то лодки. Настил кое-где есть, но большей частью лодки лежали, зарывшись носом в размытый берег. Я видела и частокол, что огибал город этакою лентой из неошкуренных стволов. Видела крыши домов, тесно стоящих друг к другу. Они казались такими маленькими, что было не понятно, как в домах этих вовсе помещаются люди.

Узкие улочки.

Грязь.

Собаки и куры. Люди снова же, которые спешат, и каждый по своим делам. Это только во сне бывает, чтобы видеть все и сразу.

Терем высокий, отделенный от города внутренним кольцом ограды. Двор. И люди в нем. Спорят о чем-то, ругаются…

Князь.

Я его, не видев ни разу, узнала. Он уже не молод. И да, тогда старость наступала раньше, да и жизнь его, если подумать, была долгой. Она и сыпанула седины в волосы. Но князь все еще хорош собой. Не столько красив, сколько притягателен. И в лицо это хочется смотреть.

Сам князь тоже смотрит.

За ограду.

— Неспокойно мне, — тихо говорит он. — Неправильно это. Не по-людски…

А людей во дворе много. Оружные, теснятся, суетятся. И в этой суете я не должна бы ничего слышать, но меж тем слышу распрекрасно. Да и не только я.

— Ведьма — суть отродье диавольское…

А этот не похож на монаха.

Монахам подобает смирение. И одеваются они иначе. На этом же — богатая броня, которая сияет на солнышке. И плащ с плеч стекает алый.

— Тем паче зла она на вас. И оттого вступила в сговор с врагами вашими.

— Вступила ли…

— А как иначе? Проклятое семя. Нет ему веры. Да и сама грозилась. Все слышали…

— Так есть ей за что гневаться. Если по правде, виноват я… обманул…

— Ведьму.

— А какая разница, кого, если обманул?

— Во благо! И ныне вы, княже, должны думать не о ней. И не о себе, но о благе людском. Оглянись… — монах обвел рукой берег. — Твой град велик, твои земли обильны и богаты. И прибудут они еще по милости Господа, если проявишь ты должное благоразумие. Тебе дан шанс, какого не было ни у кого. Ты можешь объединить под рукой своей всех русов.

Все же говорил он чисто, но чуть не так, иначе, отчего становилось ясно, что русский ему не родной. Или просто сон мой искажал речь таким образом? Во снах чего только не случается.

— Разве сам не желаешь ты создать державу великую, каковой не знала сия земля? Научить людей жить по закону. По твоему закону… и поверь, скоро известие о том разлетится во все уголки мира. И многие, узрев правильный порядок…

Хорошо излагает.

Душевно.

А главное, именно то, что князю хочется слышать. Закон и слава, и бронзовый памятник от благодарного человечества в придачу. А взамен всего-то — маленькая подлость.

— Если уж так сердце твое неспокойно, княже, хотя лично отпустил тебя я грех сей, то после битвы, когда Господь дарует тебе победу великую…

Интересно, с чего бы уверенность такая.

—…освободишь проклятую от оков. И тогда-то, узрев силу истинное веры, проявит она кротость, каковая должна быть у женщины. А может, и сама уверует.

Несомненно.

Вот сразу, как восстанет из могилы, куда её живьем упрятали, так и уверует. Оно только так и бывает.

— Она поймет и простит, а если и нет, что значат желания одной женщины рядом с благом для всех…

И он согласился, княже.

Голову склонил…

Признал.

— Хорошо, — сказал он. — Я сделаю все, как ты говоришь, пусть бы оно мне и не по нраву, но ты прав. Нельзя рисковать. Она сильна, и если и действительно возьмется помогать…

Сон истончился, я даже решила, что все, но он вернулся, только воды озера стали чернее прежнего. Они волновались, да и небо потемнело, затянулось тучами. А потом ветер пронесся, сминая озерную гладь. Раз и другой. И третий.

И волна поднялась, покатила к берегу.

Сперва тяжко, медленно, но все быстрее. И первая гневной ладонью отшвырнула лодочки с берега, накрыла их с головой и утянула. Она еще не добралась до частокола, как и сестра её, что обрушилась уже на корабли. Волны накатывали одна за другой, и озеро, впавши в ярость, спешило воплотить её.

Я видела, как рассыпался частокол, как былинками закружились бревна, и сгинули в пучине. Я видела, как вода вошла в город. Тысячеликая. Тысячерукая. С тысячею же жадных ртов, готовых поглотить все и вся… и это было страшно.

И страшнее стал лишь крик, что донесся из дворца.

Только…

Поздно.

А следом вдруг стало тихо, будто звук выключили. Правда, длилась эта тишина недолго. В ней зазвучали голоса. Сперва шепотом, но их было много и раз от раза становилось все больше. Эти голоса сплетались в один, и в нем звучали жалобы, проклятья…

— Я не могу, — я зажала уши руками. — Я…

Я не хочу видеть.

И слушать.

И каждый голос — это ведь жизнь, что оборвалась в ту ночь. Сколько всего?

— Много, — на мой незаданный вопрос ответили. И я обернулась. Конечно, кто еще может говорить за мертвых?

Я поклонилась.

— Это ведь сон?

— Что есть сны?

Понятно, точного ответа я не получу. А город исчез, и озеро, и все-то вовсе. Но сейчас серая равнина, расстилавшаяся вокруг, воспринималась родной и близкой. Уж лучше она, чем видеть, как умирали люди.

— Это было страшно, — я говорю, понимая, что у богини совсем другие представления о страшном. Она видела наверняка катастрофы куда более впечатляющие. Но… — Эти люди… они…

— Они там, — ответила она. — В этом дело. Они все там. Я не могу забрать их. Держит… отпусти. Их.

— Как?

— Ты поймешь, — улыбка у нее была печальной. — И выбор у тебя будет.

— Как у тех, кто был до?

— Они меня не слышали.

Вот повезло-то…

— А те кто слышал… сделали иной выбор. И то их право. Люди вольны в своих поступках.

Молчу.

Что тут скажешь? Пообещать? Как бы боком мне это обещание не вышло. Чую, что и без обещания выйдет. И все равно молчу.

— Та вода… — я спохватываюсь. — Которую ты мне дала… её для одного человека хватит, верно?

— Верно.

— А если… если женщина беременна, то получается двое? И надо ждать, когда она родит? Она больна, но… это я не о себе, это…

— Я знаю.

Откуда? Хотя… она же богиня, чему удивляться-то?

— Выбор, — сказала она спокойно. — Всегда дело в нем. Но кое-чем я могу помочь. Тебе… прежде кровь была не готова, а теперь… почему бы и нет.

Она сунула палец в рот и прокусила его.

Прокусила, чтоб…

А потом коснулась этим прокушенным, с черной каплей крови, пальцем моих губ. Я и дышать-то забыла. Здесь, во сне, кровь её была горькой. И она впиталась в губы, склеив их на мгновенье. А потом… потом закружилась голова.

И я провалилась.

В бездну ли.

В очередной сон, на сей раз, к счастью, без видений.

Проснулась я с больной головой. Причем боль эта накатывала волнами, то совершенно погребая под собой, не оставляя сил даже не то, чтобы сделать вдох, то отступая, и тогда возвращалась способность дышать, а с нею — и шевелиться. Правда, передышка длилась недолго.

Кажется, меня трясло.

Кажется, знобило.

В какой-то момент я сумела-таки сползти с кровати и добраться до туалета, где меня и вырвало. Там я и осталась, сидя на полу рядом с унитазом. Желудок то скручивало, то отпускало, чтобы снова сдавить невидимой рукой. И голова… голове легче не становилось.

Надо было вызвать…

Скорую.

Или просто кого-нибудь. Но телефон оставался в комнате, а сил добраться до комнаты у меня не хватало. Я пыталась, честно, но осознала, что если отпущу унитаз, то просто-напросто рухну. В какой-то момент, наверное, я все же отключилась, если не увидела, откуда он взялся.

— Яна? — этот голос пробивался сквозь боль и серую муть, облепившую меня. — Яна… ты слышишь меня?

Я хотела ответить, что слышу, но только всхлипнула.

— Сейчас… я позвоню… погоди.

Меня подняли.

И руки были теплыми. И сам он, княжич Лют, тоже был теплым. И я потянулась к этому теплу, а оно потянулось ко мне. И стало легче. Будто именно его, тепла, мне и не хватало. Я впитывала его, пила, не способная насытиться, боясь, что он уйдет и я снова останусь одна.

Я не хочу больше!

Я устала от одиночества, я…

— Тише, — меня, кажется, гладили по голове, и от этого хотелось плакать. — Тише, ты больше не одна… я тут… я никуда не ухожу.

И не ушел.

Следующее пробуждение принесло голод и жажду, причем и то, и другое были настолько сильными, что я застонала. А урчание желудка заглушило этот стон.

— Яна? — Лют тотчас сел.

Он, оказывается, был рядом, тут, в моей кровати.

— Ты…

— Пить, — выдавила я. Пересохшее горло ныло, и чувство такое, что в него песку насыпали.

Лют молча подал стакан воды, его и держал, осторожно, не давая мне расплескать. А я пила, пила и пила, чувствуя, как вода проваливается внутрь. И руки дрожали.

И ноги.

И кажется, я сама тряслась, с головы до ног.

— Вот так… — Лют вытер губы платком. — Еще?

Я с сожалением отпустила стакан.

— Есть… еда?

— Бульон будешь? Тебе пока твердого нельзя, Цисковская запретила. Но бульон крепкий. Анри сварил. Очень о тебе переживает.

Надо же… наверняка на самом деле этому Анри глубоко плевать на ведьму Яну, но приятно. И бульон действительно хорош. Теплый еще, при этом сытный. И голод ненадолго отступает. Правда, лучше бы был дальше, потому что когда я думала о еде, я не думала об остальном.

— Что… — я огляделась.

Сумрачно.

И за окном ночь. Окно это открыто, и на подоконнике лежат длинные тени.

— Что… случилось?

— Не знаю. Надеялись, что ты объяснишь.

Лют поднял с пола высокий термос. И стакан налил.

— Я… не знаю…

— Цисковская сказала, что похоже на отравление, но яд ей не известен… дед очень разозлился.

Я думаю…

— И хотел перевезти тебя к нам, но Цисковская сказала, что нельзя. Связь с местом… это место твоей силы, — Лют наполнил кружку травяным отваром. — И оно тебе помогает.

Дом?

Да, дом мой. И теперь я чувствовала его так, как не чувствовала раньше, весь, от флюгера на крыше, который стоило бы почистить, как и саму крышу, до корней, что опутали фундамент. И до камня, положенного в незапамятные времена в угол. Этот камень до сих пор хранил тепло человеческих рук.

— Поэтому я тут. Я Миру позвоню, что ты очнулась. Там… беспокоятся все. Зар вон за оградой ходит. Свята не спит…

— Извините, — мне стало стыдно.

— Что ты пила? Ела? Кто-то…

— Кто-то, — согласилась я, вспоминая тот мой сон. — Или скорее… нет, что-то — это оскорбительно.

Травы пахли уходящим летом. И я сделала глоток. Зажмурилась. Ромашка. И девясил… девять сил, солнцем согретых, светом напоенных да словом заветным зачарованных. Цисковская и вправду сильна. А еще умела. Даже завидно. И завидую я не силе, а именно этому вот умению, которого у меня нет.

— Я сон видела. И… богиню… ту, что когда-то… у источника, — мне все еще отчаянно не хочется произносить это имя вслух. Будто могу её… призвать? — Она показывала, как погиб город. Тот… это было страшно. Князь, ведьма… любовь. Политика. А в итоге тысячи людей, которые совершенно не при чем… тысячи погибли. И она сказала, что души их не ушли. Что здесь они.

Лют поддерживал кружку. И я была благодарна.