Все равно

Смерти и смерть

У меня зазвонил телефон.

Маринка сонно заворчала, я подхватил вибрирующий пластиковый прямоугольник и как был, голышом, потопал в сени. В ночь подморозило, в сенях было зябко, я переступал с ноги на ногу на холодном полу. Третий час ночи, темень хоть глаз выколи, кому приспичило? Номер был незнакомый, когда я взял трубку густой мужской бас обозвал меня Серегой, обвинил в малодушии и подкаблучничестве. Начал выговаривать за то, что им, двум здоровым мужиками, приходится там, на суровой ночной рыбалке, соображать не на троих, как положено, а на двоих. Из-за этого они пьянее, чем надо, и только что упустили здорового окуня. А может, и щуку или даже сома. Хрен её там, в темноте, разберет. «Как моя рука, Серег, я бля буду». С некоторым трудом выбрав момент, когда бас набирал воздуху для очередной обвинительной тирады, я успел сказать, что он ошибся номером и никаких Серег тут нет. Бас обиженно помолчал, потом сказал, что «ну ты, Серега, совсем опустился», и повесил трубку. Я матюкнулся и уже собрался было идти спать, когда чертов звоночек в мозгу окреп, вырос до колокольного звона. Что-то неправильное происходило вот прямо сейчас. Что-то не сходилось, не связывалось. Что? Что…

Я сонно смотрел на экран смарта. 02:18, 13 апреля, 45 % заряда, четыре полоски связи, буква H, как обещание хоть и медленного, но интернета, фото Марины на заставке. Я посмотрел в зеленые глаза и вспомнил, как когда-то сидел там, за стенкой, и плакал. Как она тут, в сенях, испуганно уверяла, что вызовет полицию. Губы начали растягиваться в улыбке и замерли. Колокол в голове в последний раз оглушительно взорвался звоном и раскололся, оставив гробовую тишину.

Она не вызвала полицию. Потому что… Я не сводил глаз с уверенных четырёх полосок индикатора сети. Телефон не ловит. Поэтому не вызвала. И стационарного проводного никогда не было. Не было. Никогда.

Сон как рукой сняло.

А про инфаркт у бабы Тони ей позвонили и сообщили… кто? Из больницы? Кто вообще нашел бабку с сердечным приступом тут, на отшибе, в доме, в сторону которого местные не хотят даже смотреть лишний раз? Дети умерли давно, дед несколько лет назад, внучка в городе. Кто нашел, позвонил Марине, отвез бабку в больницу?

И если уж на то пошло — что там с бабкой в больнице-то? Разве держат так долго пожилых людей? Этот очевидный вроде вопрос пришел мне в голову только что, заставив шевельнуться волосы на затылке. В голове после тревожного колокольного звона настала гробовая тишина, в которой начали всплывать образы и фразы:

— Волосы — огонь, глаза — малахит! — баб-Маруся опиралась на поперечину забора и смотрела на меня строго, как на непонятливого мальчишку. — Это мужики у них там по-людски мрут, а бабье племя пропадает, ровно и не было…

— А не любили, потому что она по молодости у кого-то из здешних парня увела, — смеется, запрокинув голову Маринка, волосы сияют на солнце яркой медью.

— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво… — оседает на снег баб-Маруся, — Ухо-то… Пометила…

— Заглядывай в гости-то, Витя, — статная старуха игриво смотрит зелёным глазом.

— Ты приходи в гости, хорошо? — молодой женский голос в сенях.

Маринкин голос.

Колени ослабели, я пошатнулся, ухватился за стену рукой. Как вовремя прихватило сердце у бабки, как вовремя появилась Маринка, как легко я нашел этот дом тогда ночью. Как я мог не замечать это все так долго, даже не задумываться?

— Оне голову морочат так, что люди себя забывают. А то давно б их спалили… — баб-Маруся устало махнула рукой и зашаркала по тропинке, между двух грядок лука.

За спиной, в задней, загорелся свет, послышались шаги, зашумел чайник на плите. Шаги были уверенные, но немного неловкие, шаркающие. Шаги не молодой девушки, а…

Скрипнул стул. Я обливался холодным потом, ужас сковал, казалось, даже веки, не позволяя моргнуть. Кто там, в задней, сидит у стола? Кто ждет меня в доме? С кем я… Всю зиму…

— Ну, заходи, что ль, добрый молодец. Погутарим. Чай не съем, — позвала Антонина Петровна и мерзко хохотнула. — Чево мне надо, я ужо съела.

Паралич как рукой сняло, я сорвался с места и кинулся бежать. Да, вот так позорно, как последний сопляк, завидевший страшную тень на ночном кладбище. Я судорожно срывал ногти о щеколды и засов, который сам же и чинил когда-то. Бежал голый по промозглому ночному полю, резал босые ноги о схватившиеся легким ночным морозцем подтаявший снег и ледок на лужах, скользил в прячущейся под ним грязи. Небо затянули тучи, я ни черта не видел перед собой и несся наобум. Так же когда-то я летел, не разбирая дороги, к дому проклятой ведьмы. Но тогда темные крылья слепой ярости несли меня над ямами и колдобинами. Сейчас же тащил за шкирку промораживающий до костей ужас, заставляя ноги заплетаться, а сердце выпрыгивать из груди. Конечно же, я заблудился. Я даже не был уверен уже, что бегу в сторону деревни. Просто я не мог стоять на месте, паника захлестывала с головой, как когда-то гнев.

Не знаю сколько это продолжалось, прежде чем я ударился о торчавшую из земли то ли корягу, то ли железку, и рухнул в грязь, рассекая кожу об колючие снежные кромки. Попробовал вскочить, но нога полыхнула болью, заставив вскрикнуть и упасть обратно в острые ледяные осколки. Паника схлынула, зато накатила другая волна — воспоминаний.

Лицо Светы, осунувшееся и бледное.

Алые кровавые цветы на платье, судорожно скомканные тонкими пальцами.

Я стоял на коленях посреди ночного поля, в грязи и снегу, а в голове безжалостно вспыхивали фразы и образы.

— Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так что ли?!

Солнце тихого лета, мерцание пылинок в его лучах, скрипучие кровати дедовского дома. Уверенные толчки под туго натянутой кожей живота, смех Светы.

— Ребёночка полечить али наоборот — вытравить…

Алые разводы на платье…

Сколько времени прошло с её похорон? Три месяца? Четыре? А я уже кувыркался в постели этой… с этим… Света…

Запрокинув голову к темному небу, я вцепился пальцами в волосы и надрывно завыл.

— Ну будя, будя, — голос проклятой ведьмы донесся сзади, как ни в чём не бывало. — Набегался? Иди в избу уже, горе луковое. Ногу полечу, ишь, рассадил-то.

Я ошарашенно моргнул и с новым ужасом осознал, что сижу на земле во дворе ведьминого дома, будто и не было панического бега по ночному полю. Или был? В падающем из маленького сенного оконца свете я видел порезы и ссадины от ледяных осколков, рваную рану на голени, грязь на ступнях и коленях. Было? Не было?

— Тебе не все равно? — брюзгливо поинтересовалось бабка. — Иди в избу, говорю.

И я пошел. Я встал, хотя боль в ноге полыхнула с новой силой, и покорно пошел в дом, в заднюю, где у стола сидела седая статная карга в такой знакомой ночнушке, а на плите пыхтел паром горячий чайник. Я шел и не мог понять, я это иду или мной идут. Сам я обреченно переставлю ноги, не обращая внимания на вспышки боли в ноге, или какая-то сила заставляет меня делать это, и ей просто наплевать на мою боль.

— Тебе не все равно, спрашиваю? — сварливо повторила старуха. — Сам, не сам. Кака теперь разница, когда во мне и плоть, и кровь твоя, и семя? И имя, родителями тебе данное, мне ведомо? Это знашь, кака сила-то? Хотя, откель вам знать-то, мужичью, нашу бабску науку. Давай лытку-то.

Я выволок стул из под стола, уселся и протянул ей капающую кровью ногу. Ведьма пристроила её себе на колени и подняла руки.

— Где Марина? — тупо спросил я и тут же сам сообразил, какую глупость сморозил. Бабка заухала филином, захохотала, даже руки опустила, которыми ногу мне лечить собралась.

— Маринка глянулась? Эээх, хороша деваха-то, а? А ведь я така и была когда-то. Да где же ей быть-то, тут она, — я моргнул и чуть не упал со стула, отшатнувшись. Маринка сидела передо мной, держа мою ногу на коленях.

— Тут я, дурачок, не дергайся, — она дернула мою ногу, устраивая поудобнее, и положила ладонь на рану. — Сейчас уберу. Не бойся, не буду больше бабой Тоней, надоело. Словарный запас сильно к образу привязан, да и не хочу старухой ходить. Так вот, кровь. В крови и в имени огромная сила, Вить. Власть — исконная, природная. Корни у неё глубже, чем у гор, сила во тьму за звёздами простирается. Для тех, кто знает, конечно. И кто осмелится. А кому знать, если не ведьмам? Ведьмы они потому и ведьмы, что ведают. А ведь не только во мне твоя кровь, но и ты моей попробовал, причастился, так сказать. Так что связаны мы теперь — не разорвешь. Мой ты, Витька, весь мой. Ну вот, как новенькая, а?

Маринка убрала ладошку и, улыбаясь, показала тонкий шрамик зажившей раны.

— Ты… Ты кто? — просипел я, продолжая сидеть.

— Ну, ведьма же, — усмехнулась она, стряхивая с моей ноги остальные порезы и ссадины. — Я и не отрицала никогда. Ведьма, людоедка немножко, если дело того требует. Знахарка-лекарка. Женщина, Вить, женщина, самое главное. Скучно, нам, бабам, без мужика в доме. В постели, — она одарила меня озорной улыбкой, которая так кружила голову раньше.

— Как… звать? — язык слушался с трудом, но тут скорее сказывался шок, чем чья-то злая воля. — Звать тебя как?

— Ой, Витька, вот вроде сообразительный ты а? Ведь догадался сам, кто я. Иные всю жизнь со мной жили, да так и помирали, не разгадав, а ты вон, и года не прошло, допетрил. Умный ведь, а глупости спрашиваешь. Так я тебе и сказала свое имя-то истинное. Хоть ты и не умеешь ничего с ним делать — все равно не скажу. Да и не помню его почти, пять сотен лет с лишним, Вить, шутка ли.

— Умный… Дурак я…

— Да не казни себя, — Маринка встала и зазвенела чашками, заваривая мне кофе. — Мало кто игры мои разгадывал, да ещё так быстро. Но это я сглупила, дура старая.

Эти слова, сказанные молодой, цветущей женщиной, заставили меня вздрогнуть. Марина поставила на стол чашку крепкого растворимого кофе и присела на корточки — стряхнуть порезы с другой моей ноги.

— Телефоны все эти… Плохо я в них пока понимаю, Витюш, разбираться только начала, захолустье у нас. Я и в райцентре-то никогда не была, на самом деле, куда уж там в город. Ляпнула тогда первое, что в голову пришло, напугалась, если честно, немного. Ты мне в ту ночь второго моего напомнил, Микитку-кузнеца. Ох, грозен был бугай, ты-то только ворота снес, а он едва избу по бревнам не раскатал, еле голову заморочить успела. Вот он такой же был — в ярости себя не помнил. В страсти тоже, — она лукаво подмигнула, села на стул. — Как и ты. Я в ту ночь сразу поняла — угадала. Хорошего жеребца заарканила.

— Ты ему тоже? Жену убила? — с ненавистью прохрипел я.

— Нуууу, жену не жену, а подругу пришлось. А куда деваться, родной мой, когда хорошие жеребцы от меня шарахаются? Одни недоделки под юбку лезут, у кого умишка не хватает понять, с кем связались. Вас, породистых, сиськами да жопой не заманишь, вы верные всегда почему-то. От своих кобылок лядащих ни ногой, на одной похоти не придете. А ярость вас как арканом тащит. И ведь какая сила пропадает, Витя, какая страсть! Ведь я тебе спину в полосы когтями кроила, а ты только рычал да трахал, так что дом трясся! — Маринка вскочила и, хохоча, закружилась по комнате, вскинув руки.