Клин

Пролог

— Слева от входной двери прикреплена вешалка с тремя крючками, на которых висит верхняя одежда. Женское шерстяное пальто в елочку, куртка болотного цвета из хлопчатобумажного материала с пятнами засохшей грязи на рукавах и зеленый плащ на тонкой подкладке. На обувной тумбе слева три пары обуви: женские сапоги на тонком меху, высокие ботинки из дерматина и комнатные тапочки. Справа по коридору дверь в кухню. Прямо — в комнату. В дверном проеме в комнату лежит труп женщины, лицом вниз, головой к выходу. Одежда пропитана полузасохшей кровью. Возраст покойной примерно 65–70 лет. Телосложение сухощавое, кожа бледная. Голова покрыта седыми волосами, также слипшимися от крови. На спине — след ботинка ориентировочно сорок третьего размера. На затылке поперечная рубленая рана, нанесенная тяжелым предметом. Края раны слегка осаднены и кровоподтечны. В комнате, в двух метрах от трупа, на ковровом покрытии пола обнаружен топор, лезвие которого испачкано кровью предположительно жертвы, из чего можно сделать вывод, что данный топор является орудием убийства. Далее окно. Рамы нараспашку, у подоконника расположен журнальный столик со следом того же ботинка, что и на одежде трупа. Мебель… Два платяных шкафа и сервант. Содержимое вывалено на пол, много битой посуды. Присутствуют признаки обыска…

— Да он старухину заначку искал, гаденыш, — пробормотал Горобченко В.Н. — дворник, привлеченный к осмотру в качестве одного из понятых, с неподдельным интересом наблюдавший за происходящим. В подобном мероприятии он участвовал первый раз в жизни и когда еще доведется… Девчонка лет двадцати, так же почти пойманная на улице и явно не вполне понимавшая, на что согласилась, стояла немного поодаль, ни живая, ни мертвая, и казалась такой же зеленой, как зеленые волосы, торчавшие из-под пшеничной копны. Прокрашен был только затылок. Аккурат по той линии, по которой долбанули бабку.

Ник негромко хмыкнул и под монотонный трындеж стажера и щелчки фотоаппарата вернулся к прежнему занятию. К разглядыванию книг на полках. Их там немного оставалось, остальные были перевернуты и неделикатно разворочены. Точно. Заначку искал. То ли на выпивку, то ли на дозу. Зашла бабка — помешала. Вывод: лучше бы ты, бабка, еще часок погулеванила где-то.

Щелк. Александр Дюма. Том третий. Том пятый. Остальное из собрания сочинений, очевидно, где-то среди развалов на полу. Чехов. Остатки восьмитомника. Белиашвили. «Бесики». Виктор Гюго. «Собор Парижской Богоматери». Где-то на полу был Диккенс. Ага. Вот.

Там же, рядом с Диккенсом — Доленга-Мостович. Шолом Аш — «Люди и боги». «Танго смерти» — автор мелкими буквами. Англо-немецкий словарь. Толковый — тоже немецкий.

Щелк.

Воздух врывался в комнату через открытое окно, шевеля занавески. Курнуть бы.

— Николай Ильич, с ней все, — сквозь толщу голосов и звуков пробился Марьяшкин голос. Марьяшка, судебный медик, колдовала над покойной, прежде чем ее заберет труповозка. Они тысячу лет знают друг друга. Он спец. Она — суперспец. Не только в работе. Марианна Осмоловская — ходячий сканер его настроения. Специалист по вагинальным фрикциям. Да и вообще — глыба человечище. Друга бы ему такого, угу.

Ник оттопырил вверх большой палец, но к глыбе не повернулся. На работе они никогда не афишировали, хотя все были в теме. Но приличия надо соблюдать, потому пришлось обернуться к Лешке.

— Температуру и освещение не зафиксировал, — проговорил Темиров совершенно невозмутимо. — Неуд тебе.

— Товарищ майор! — разочарованно протянул Леха, но вовремя заткнулся.

Количество бумажной работы у него росло прямо пропорционально количеству неудов. Но это ему полезно, несмотря на то, как кислой миной исказилась его рожа, молодая, розовощекая, кругловатая. Темирову — тоже полезно. Ненависть к докам он питал прямо-таки нечеловеческую. Когда заваливало, а надо отметить, что процесс этот был беспрерывным, он, бывало, и в тоску впадал. Ну, раньше. В прошлой жизни. Теперь-то чего уж? От добра добра не ищут. Хоть по семь обращений в сутки в прокуратуру катай.

Ему теперь впадать в тоску не по нутру и не по статусу. Тем более, когда под ногами вон… Оруэлл. Разносторонняя была бабка. Занятная. Ник наклонился и поднял классика, облаченного в мягкий переплет. Довольно затертого, читанного не один раз, а, может, и несколькими поколениями в ее семействе.

— Кто под чем, Темиров под книжками, — хохотнул Артур, показавший лоснящуюся от самодовольства морду в окне. Этаж первый, низкий, без цоколя. Высота человеческого роста.

— Узнал чего?

— Да ничего! Кусты внизу примяты, так что без вариантов — сиганул. Бабки внизу сказали, что, вроде бы, племянник ее. Его видели, как он в подъезд заходил с утра.

— И чё?

— Ну и как водится. Пенсию отбирал, обкрадывал.

— Ну так Клавдия Ивановна была интеллигентная женщина, учительница! В жизни б никого не обидела. А племянник — единственная родная душа — алкаш! — пробухтел дворник. — Видать, на бутылку не хватало! А у нее, как у любой старушки, в чулке, поди, чего припасено.

— За бутылку — вот так? — пискнула девочка, чуть оживившись — отвлеклась на разговор.

— Дык не просыхал! — развел руками Горобченко В.Н., кажется, тоже слегка взбодрившись, и принялся разглагольствовать со знающим видом: — По этому делу, небось, тетку-то и порешил. Разве ж станет кто живого человека в своем уме — топором. Когда пьешь, голову на плечах оставлять надо. И пользоваться ею. Я ж ведь тоже не трезвенник, но чтоб до топора доводить — да боже упаси!

— Ну выпил литр, ну два, ну три, но напиваться-то зачем! — жизнерадостно подхватил Тура, раззадоривая деда. Марьяшка усмехнулась. Леха в ответ на этот балаган предусмотрительно отключил камеру.

— И то верно! — хохотнул дворник.

— Как из окна прыгал — видели? — спросил Ник, не особенно рассчитывая. Квартира угловая, все у подъездов сидят. Когда входил — заметили. Как выходил — нет.

— В доме напротив пара человек.

— Не густо, — вздохнул стажер.

— А ты чего хотел? — рассмеялся Ник. — Чтоб внизу полотно раскатали его ловить? Губозакаточную машинку тебе сейчас дарить или на день рождения?

— Товарищ майор, давайте заканчивать, — помахала ему Марьяшка. — Выбирайте себе чтиво на ночь, подписывайте протокол и поехали.

— Да я уж выбрал. Тут отличный англо-немецкий словарь есть. Давно хотел.

В глазах ее отчетливо блеснуло: «Ты серьезно?» Да уж, а ведь он, по сути, тоже сканер — мысли читать уже научился, впрочем, Марьяшка никогда ничего замысловатого не думала, чтобы долго гадать.

Оруэлл был захлопнут. Рука потянулась к полке, надо вернуть старика на место.

С тем и замерла, подвисшая в воздухе, на полпути, едва стальные темировские глаза коснулись следующего тома. Глаза, а не пальцы. Но что будет, если дотронутся пальцы? Сгорит нахрен. Не будет его.

Темно-серая матовая обложка. Твердый переплет. Корешок. Черные печатные буквы. Диана Белозёрская. «Клин».

И Ник отчетливо чувствует, как в нем напряглись все до последней мышцы. Физически — обострились обоняние, вкус, слух, осязание. Толща посторонних звуков развеялась, как не было. Остался один четкий звук — биение его сердца и дребезжание часовой стрелки, отсчитывавшей время в этой квартире. И все — на грани, как было всего раз в жизни. Он не касается, а будто бы ощущает подушечками пальцев матовый гладкий картон. Он не касается, но знает его на ощупь, будто бы это уже с ним случалось когда-то в прошлой жизни.

Секунда. Две. Три.

Схлынуло. Одновременно с тем унося в общем потоке все, что илом забивало душу. Облегчая, пусть ненадолго, возможность дышать.

— Интересная все-таки бабка, — хохотнул Темиров, поставив на полку Оруэлла. Замер. Отмер. И заметил Марьяшку, странным образом оказавшуюся рядом. Точно. Баба-сканер. И взгляд ее направлен туда же, куда только что смотрел сам Ник. Его — горит. Ее — потух. А ведь прошли-то всего три секунды.

— Николай Ильич, нам пора, — пытаясь совладать с собой, сказала судмедэксперт Марианна Осмоловская. Она тоже узнала имя на корешке. Если бы Темиров мог это изменить, наверное, он сделал бы это немедленно. Но он не мог.

О его привычке тягать с мест преступлений книги, знали все в отделении. Коллекционер. Кто-то марки собирает. Он — книги. Англо-немецкий словарь, пожалуй, сейчас был бы куда более предпочтителен. Но чувствуя себя вором, Ник отвернулся от полки. И быстро кивнув, двинулся дальше по квартире. Заканчивать дознание, составление протокола, общение со свидетелями. День закрутил его. День еще даже не близился к концу. В этом дне было много бумаг, заполненных формуляров, выпитого кофе и выкуренных сигарет. В этом дне не нашлось места только одному — возможности выдохнуть и проанализировать секундную сцену там, в учительской квартире.

Потому что иначе Ник точно знал бы, что когда в 22:05 он выйдет из здания управления полиции, пересечет двор и заберет машину с парковки, Марьяшка, впорхнувшая к нему в салон за первым же углом и быстро клюнувшая его в щеку, неожиданно сунет ему в руки обернутую в пакет книжку. И негромко скажет:

— Ты забыл.

— Это чё? Словарь, что ли? — приподняв бровь, уточнит Ник, в то время как пальцы его и сквозь тонкий полиэтилен начнут этот странный процесс узнавания — неподконтрольный, неуправляемый. Почти насильственное вторжение в его мир.

— Нет. Давай уже по домам, пожалуйста, — ответит она и мягко улыбнется, пристально глядя в его глаза своим так и не вспыхнувшим взглядом. Сканер же. Ничего не пропустит. И вряд ли в чем согласится подыграть на своей территории. Ну и черт с тем — они оба давно не дети, чтобы играть друг с другом в прятки, когда у каждого свое прошлое. Его вот очерчено кругом, чтобы тоже никого внутрь не пропускать. Он и сам туда иной раз не лезет.