Не время паниковать

Глава тринадцатая

Всего лишь через две недели после того, как Мэззи Брауэр позвонила мне в первый раз и разрушила мою жизнь, я сидела за столиком «Кристалла», в городке, расположившемся в тридцати минутах езды от моего нынешнего места проживания, то есть от Боулинг-Грина. Перед этим я высадила Джуни у школы и съездила домой; три часа подряд мерила дом шагами в компании нашего кота, который с мяуканьем повсюду следовал за мной, путаясь в ногах и провоцируя меня на громкие проклятия. Потом отправила текстовое сообщение мужу, в это время дня обычно занятому чисткой или лечением зубов своих пациентов (с которыми мы были накоротке). Я написала, что собираюсь на встречу с одним человеком, который хочет взять у меня интервью в связи с моей писательской деятельностью. В этом не было ничего странного, у меня уже вышло несколько книжек, ставших очень популярными, и поэтому у меня иногда брали интервью, так что соврать было несложно. Дело в том, что я никогда не рассказывала мужу, что являюсь виновницей Паники в Коулфилде в 1996 году. Не говорила ему, что надпись на футболке, которую он иногда видит на мне и которую я заказала в очень дорогом одежном магазине в Торонто, сочинила я сама в возрасте шестнадцати лет.

Аарон знал, что я из Коулфилда и жила там во время Паники, и мы с ним об этом разговаривали. Однако я так и не открыла ему правду. Дело в том, что, когда мы познакомились, он производил впечатление туповатого увальня и в качестве романтического партнера меня не интересовал. Даже в колледже он был одержим зубами, и у меня это особого энтузиазма не вызывало. Он и заинтересовался в первую очередь моими зубами — передние два не слишком удачно починил один очень недорогой и не особо квалифицированный дантист. Аарон оценил, насколько скверно был произведен ремонт, и заявил, что в один прекрасный день, когда он станет дипломированным стоматологом, приведет в порядок мои испорченные зубы, причем бесплатно. В общем, вы поняли, насколько это было неромантично и почему я не собиралась рассказывать ему о своей ответственности за авторство произведения, которое публика считала делом рук дьявола. И вот как-то вечером ты оказываешься в компании с этим парнем и целуешься с ним взасос, так как пусть он и интересуется не столько тобой, сколько твоими зубами, большинство других парней в колледже находят в тебе еще меньше интересного. И когда между поцелуями возникала небольшая пауза, во время которой можно было бы рассказать этому парню про свой контркультурный постер, я ею не воспользовалась, потому что по-прежнему не собиралась выходить замуж за этого тупицу, возжелавшего добраться до моих зубов и полизывавшего их, пока мы целовались. После этого мы стали иногда встречаться, и в те дни, когда мы не встречались, я думала: как же хорошо, что я ничего не рассказала ему про постер, не показала его. А при новых встречах думала: «Если вдруг он во второй раз забудет про твой день рождения и вместо него отправится на встречу любителей комиксов, не показывай ему постер». И вот я уже танцую с Аароном на нашей свадьбе, мама, глядя на нас, плачет от умиления, и я понимаю, что не могу, кружась в танце и то отстраняясь от него на расстояние вытянутой руки, то снова к нему прижимаясь, заявить: знаешь, дорогой, был такой мальчик по имени Зеки, и хотя между нами не было ничего амурного, у нас были совершенно другие отношения, я, мол, не перестаю думать о нем, потому что он в какой-то степени определил всю мою дальнейшую жизненную траекторию, а еще я беглянка, и закон по мне изголодался. И все это под Пэтси Клайн, которая поет «Ты принадлежишь мне»[55], пока кто-то снимает нас на видеокамеру. А потом я по-настоящему влюбилась в Аарона, гораздо более странного и интересного, чем он казался вначале, а главное, он был невероятно добрым и нежным и любил нашу дочь, и я думала: «А вдруг я это разрушу? Вдруг то, что я скрываю в себе, все разрушит и я всего это лишусь?» Так ничего и не сказала. Тайна осталась тайной. Тайна, которую Мэззи Брауэр каким-то образом раскрыла.

Когда она появилась, для меня стало шоком, что она старше меня. Я-то предполагала, что обладательница имени Мэззи — двадцатилетняя хипстерша из Бруклина, экстерном окончившая Йельский университет и каким-то образом затесавшаяся в штат «Нью-Йоркера», и потом выяснится, что ее дед, скажем, Дейв Томас, парень из «Уэндис»[56]. Так вот, Мэззи была старше меня, высокая и немного костлявая, с седеющими волосами, в чудесной цветастой рубашке по моде семидесятых. Когда она подходила, я думала: «Неожиданно», и вот она стоит передо мной, расположившейся в кабинке за столиком фастфудного заведения, где продавались крошечные бургеры на пару́, и я говорю ей «Привет», причем так тихо, что она, может, и не услышала.

— Фрэнки? — спросила она, хотя, разумеется, знала, что это я. Иначе как бы она меня нашла?

— Да, это я. Меня так зовут.

— А я — Мэззи. Спасибо огромное, что согласились со мной встретиться. Вы не против, если я присяду? Мы можем поговорить?

Интересно, как бы это выглядело, если бы я ответила: «М-м-м… пожалуй, нет», затем встала из-за стола, запрыгнула в машину и втиснулась в поток автомобилей, едва не спровоцировав массовое ДТП, а потом никогда не отвечала бы на ее звонки.

Вместо этого я ответила:

— Конечно, мне кажется, что нам лучше поговорить.

Мэззи, проскользнув, села напротив меня, но тут же снова встала и спросила:

— Вы не против, если я закажу себе чего-нибудь поесть? Умираю с голоду.

— Ну что вы, конечно, не против. Если бы я знала, что мы решим поесть, то, может, выбрала бы какое-нибудь другое место.

— А что, разве это плохое место?

— Да нет, очень даже неплохое… на мой взгляд.

— Ну, если вы говорите, что оно неплохое, то и меня оно устраивает, — ответила Мэззи и пошла делать заказ. Я подумала, что мне не хочется сидеть тут и смотреть, как она ест, поэтому тоже подошла к стойке и заказала себе десять фирменных бургеров «Кристалл», большую порцию жареной картошки, два маленьких корн-дога и большой стакан «Доктора Пеппера». Подумала, что будет неплохо, если меня начнет подташнивать в ходе радикальных перемен в моей жизни.

Пока мы ели, Мэззи рассказала, чем занимается, и это было кстати, поскольку я отчего-то не стала искать информацию о ней в интернете. Почему я не стала искать информацию о ней в интернете? Возможно, мне хотелось и дальше верить, будто это не по-настоящему, что я приду сюда и ни с кем тут не встречусь, и спокойным шагом вернусь в свою прежнюю жизнь.

Мэззи была искусствоведом и, хотя занималась главным образом не самыми известными нью-йоркскими художниками, преимущественно живописцами, и в основном женщинами, именно она открыла художника по имени Генри Рузвельт Уилсон и писала о нем книгу. Он был родом с севера штата Нью-Йорк, из крошечного городка Кин, жил на ферме вместе с женой Генриеттой Уилсон (бог ты мой: Генри и Генриетта) и писал в основном похожие на привидения портреты на дверях из неведомых домов, которые приобретал на распродажах винтажных вещиц. При жизни он был, в общем-то, второстепенным художником, хотя и выставлялся иногда на групповых выставках в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Кроме того, он играл в бейсбольной лиге класса АА, на позиции подающего за резервный состав клуба «Милуоки Брюэрс», пока не сломал руку, решив после отбоя залезть в окно на третьем этаже. Когда ему было семь, его родителей убили в ходе неумелого ограбления, и до четырнадцати лет он жил в сиротском приюте, где и начал писать картины на дверях.

Мэззи познакомила меня с некоторыми из его работ; портреты действительно напоминали привидения: высокие и узкие фигуры, казалось, прямо на глазах исчезают в дымке. Они были прекрасны. Потом она показала мне фотографию Генри, который оказался офигенно красив. Безумно красив. Словно сельский батрак, который выиграл конкурс красоты, чтобы жениться на принцессе: вьющиеся каштановые волосы и ярко-синие глаза, перекатывающиеся под льняной просторной рубахой мускулы. Мне пришло в голову, что если художник выглядел так, то все прочие, вероятно, словно таяли перед его взором. Художнику сложно писать портреты тех, кто не так красив, как он, поэтому приходилось заискивать перед своими моделями, превращая их в привидения, чтобы они не чувствовали себя слишком ущербно.

— В общем, — продолжила Мэззи, — начав изучать жизнь Генри, я поехала к Генриетте, но она крайне неохотно говорила о нем, как будто боялась ему навредить. Информации о нем было мало, и мне пришлось постараться ее очаровать, я все твердила, как я люблю его картины и все такое. В итоге она, видимо, поняла, что я могу привлечь внимание мира к работам ее мужа, который почти не чувствовал интереса к себе при жизни. Я сняла квартиру в Кине, над старым универмагом, и виделась с Генриеттой каждые несколько дней. И вот в один из таких дней она, видимо, решила, что ей не так уж долго осталось, Генри больше нет и нет ничего дурного в том, чтобы рассказать мне все, что ей известно. И она так и сделала.

Генри, проинформировала меня Мэззи, был геем, и Генриетта, вступая с ним в отношения, знала об этом, но он ей нравился, был очень милым и к тому же владел огромной фермой, которая ей тоже очень нравилась. В их краях у Генри почти не было возможностей иметь длительные отношения с мужчинами, так что он принадлежал ей больше, чем кому-либо еще. Однажды на выставке в Лос-Анджелесе он познакомился с Рэндольфом Эйвери, и их знакомство переросло в близкую дружбу, продолжавшуюся до конца жизни, притом что интимных отношений между ними не было. По крайней мере, Генриетта заверила в этом Мэззи. Они поддерживали тесный контакт до самой смерти Эйвери.

Я знала, что мистер Эйвери умер от СПИДа всего лишь через несколько лет после того лета в Коулфилде.

Я узнала о его смерти (не о ее причине, потому что в Коулфилде никто не стал бы говорить об этом, хотя стояли уже девяностые годы), когда училась в колледже и миловалась с Аароном. Мне позвонила мама и сообщила об этом. Сказала, что он скончался во сне. Услышав это, я сразу же вспомнила о своем рюкзаке и подумала: интересно, сохранил ли он его и не обнаружит ли рюкзак его сестра? Пока я жила в Коулфилде, мне было слишком неловко просить мистера Эйвери вернуть мне его, хотелось поддерживать в себе иллюзию, что наша встреча мне привиделась. Однако теперь, зная, что кто-то может наткнуться на мой рюкзак, я занервничала, поскольку на нем были вышиты мои инициалы (за которые, кстати, мама заплатила лишние десять долларов), и мне казалось, что нет ничего глупее, чем спалиться таким образом.

— А что будет с его личными вещами? — спросила я маму и тут же подумала: «Фрэнки, ты чего, блин, творишь?»

— Что, солнышко? — не поняла мама.

— Э-э-э… Как думаешь, его сестра организует распродажу или типа того? Или какой-нибудь музей захочет их получить? Мистер Эйвери ведь был художником? Там могут быть прикольные вещицы. Я могла бы приехать в Коулфилд и поучаствовать в аукционе.

— Котенок, ты что, накурилась там, что ли? Музеям не нужны вещи мистера Эйвери. Он не был таким уж знаменитым художником.

Мне стало ужасно грустно, потому что я очень хотела забрать свой рюкзак, чтобы меня не разоблачили, а еще хотела бы заполучить его хаори, чтобы разгуливать в нем по кампусу. Но я лишь сказала маме, что мне пора на занятия, и к этой теме мы больше не возвращались. Насколько я знаю, мой рюкзак до сих пор лежит где-то в доме его сестры. И теперь мне пришло в голову, что Мэззи вполне могла его там обнаружить. Пожалуй, я слишком разогналась: съела семь бургеров из десяти. Следовало притормозить. Дать Мэззи возможность рассказать мне о том, что ей известно, чтобы выяснить, чего ей не известно.