Облака над Суренью

КАНСКИЕ ПЕРЕКАТЫ

Жаркий воскресный полдень.

В клубе Никольска открыты настежь все окна и двери, но это не спасает от духоты рабочих леспромхоза и сплавконторы, заполнивших все скамьи от входной двери до высокой сцены. Они обмахиваются платками и газетами, но не уходят: идет суд. Судят рабочего-сплавщика Леву Гусева, тридцати лет, ранее судимого, за зверское избиение известного всем Семена Петровича Баталова, работавшего с Гусевым в одной бригаде.

Как и положено, на сцене — стол под красным кумачом, за столом судья — молодая женщина в строгом черном костюме, заседатели и секретарь. Заседатели — двое пожилых мужчин, одетых по такому случаю в выходные пиджаки, — чувствуют себя несколько смущенно от выпавшей на их долю ответственности, вытирают лбы клетчатыми платками.

Слева от сцены у самой рампы примостился прокурор, справа, на свободном от людей пятачке — адвокат, рядом с ним на короткой скамеечке — герой, зачинщик нашумевшего на все село дела Лева Гусев. За спиной Левы стоит усатый милиционер. Гусев сложил руки на коленях, уставился в щелястый пол и, кажется, не слушает секретаря, читающего обвинительное заключение. Гусев толстоморд, широкоплеч, на нем рубашка без пуговиц, короткие, чуть пониже колен, брюки и большие желтые штиблеты.

Потерпевший Баталов сидит на передней скамье прямо против судейского стола. Голова у Баталова перевязана белым бинтом, левая рука лежит на черной перевязи, он тих, приветливо-скромен с соседями по скамье и, кажется, немножко рисуется положением пострадавшего.

— Подсудимый Гусев, встаньте, — говорит судья.

Гусев медленно поднимается, настороженно смотрит на судью.

— Вы признаете себя виновным?

Гусев переступает ногами, как застоявшаяся лошадь, чуть поворачивает голову, смотрит исподлобья, зверовато на Баталова, губы его кривятся в чуть заметной усмешке; наконец, отвечает:

— Не признаю.

За спиной Гусева возникает невнятный гул, ему кажется, будто через шлюз Никольской плотины проходит тяжелое бревно.

— Как же так, подсудимый? — спрашивает судья без тени удивления. — На предварительном следствии вы признались в том, что двадцать седьмого апреля, догнав в лесу Баталова, шедшего в Никольск, избили его до потери им сознания и избитого, окровавленного оставили там на произвол судьбы, а сами вернулись на котлопункт. Было это или нет?

— Было, — отвечает с готовностью Гусев.

— Значит, признаете свою вину?

— Нет, не признаю, — говорит Гусев и отводит от судьи глаза.

В зале слышится смех, веселое оживление. Особенно шумно ведут себя женщины. Кто-то громко шикает, и все умолкают.

— Ну хорошо, — говорит судья. — Тогда расскажите суду, как было дело? Что произошло между вами и потерпевшим Баталовым? Говорите спокойно, не торопясь… Суду необходимо знать правду.

Гусев снова искоса взглядывает на Баталова, видит его скорбную фигуру, перевязанную бинтом голову и злорадно смеется. Но тут же спохватывается, смущенно смотрит на судей, лезет пятерней в волосы, но вместо обычных всегдашних вихров на голове его короткая милицейская стрижка, и это выводит Гусева из себя:

— Чего еще рассказывать? — говорит он ожесточаясь. — Там, — он тычет рукой, указывая на пухлую папку, лежащую перед судьей, — там все написано…