Любимая улица

«Здравствуйте, Саша», — сказали эти глаза.

«Здравствуйте!» — ответили глаза Саши.

Поливанов закашлялся над своей рюмкой.

— Ну и ну! — сказал Королев. — Не ожидал! Поперхнуться первой рюмкой. Это я виноват! Не предупредил, какие есть установки на этот счет. Первое: не пей натощак. Второе: пей и закусывай! Саша, будьте за хозяйку, угощайте! А последнее правило самое трудное: пей и знай меру! Андрей, у тебя какая мера?

— Я — без меры.

— А вы, Саша?

— Без меры!

— Ну, а вы, Дмитрий Александрович?

— Видимо, для оригинальности мне надо сказать, что я знаю меру, и я ее действительно знаю. А вы, доктор?

— Мне полагается знать. Я — руководитель! Я — начальство! Сашенька, сделайте милость, изобразите Прохорову!

— Господи, что это она вам на ум пришла? В такую хорошую минуту!

— Она мне всегда говорит: «Вы — начальство, вам лучше знать!» Ну, изобразите!

Саша секунду подумала, нахмурясь. Потом растянула губы в улыбке — и эти улыбающиеся губы при хмурых глазах вдруг и в самом деле напомнили Прохорову.

— Зачем мне дети? — сказала Саша наставительным голосом. — Вырастут хулиганами. Или пьяницами. Знаем мы теперешнюю молодежь. Я никогда ни у кого не занимаю, вот и у меня не просят. Жить надо по средствам. Вы, Дмитрий Иванович, начальство, вам лучше знать. Вы вот все привечаете сестру Поливанову, а что вы в ней нашли? Грубиянка и чересчур о себе воображает.

Все смеялись. Не меняя выражения лица, тем же сладким и наставительным голосом Саша продолжала:

— Здравствуйте, Александра Константиновна! Ходят слухи, вы во врачи решили податься! Ну что ж, большим кораблям, как говорится, большое и плавание! Ах, срезались? Да, да, слыхала! У вас, говорят, все троечки и только одна двойка? Так уж надо было руку найти, похлопотать. Уж разве некому похлопотать?

— Не надо! — сказал Репин. — Будет вам!

— Нет, но ты не понимаешь, до чего это похоже! Вылитая Прохорова.

— Я понимаю. Но я не могу, когда Саша… Александра Константиновна говорит этим голосом и улыбается этой улыбкой.

— Саша, успокойте его и придите в себя! — сказал Королев.

Саша засмеялась.

«Кажется, пора домой», — подумал Поливанов. Репин встал, подошел к радиоприемнику и стал что-то искать. Королев повернулся к Мите:

— Мы с Андреем вместе росли. Ну, и чего скрывать, вот Саша знает, сначала были в детдоме для трудных.

Он говорил с Митей так, будто век его знал. Да, было, было, все было! Ненавидели друг друга, врагами считались. А потом… Да разве расскажешь! А теперь, пожалуй, у него здесь, в Москве, нет человека ближе, чем Репин.

Саша слушала жадно. Она очень хотела спросить — как это было: сначала враги, потом друзья? Ей хотелось спросить, она подняла глаза и споткнулась о Митин взгляд: внимательный, злой, испытующий.

— Нам пора! — сказал он. — Завтра вставать чуть свет. Я еду в командировку.

Поливановы шли по улице и опять молчали. Но это было новое молчание, у каждого свое. Саша думала: «Какое чудо! Разве бывает так? Думать — никогда больше не увидишь человека, и вдруг! Нет, бывают, бывают чудеса. Нет, открылась дверь — и вот…»

— Ты знала прежде этого Репина? — ворвался в Сашины мысли Митин голос.

— Знала! — счастливо ответила Саша.

— Так почему же он представился как незнакомый? К чему этот маскарад?

— Какой же маскарад? Он просто назвал свою фамилию, а я ее прежде не знала.

— Ах, вот как! — словно обрадовавшись, подхватил Митя. — Прекрасно!

— Митя, — сказала Саша, останавливаясь, — ты сказал нынче, что у тебя есть мера. А юмор?.. Юмор у тебя есть?

Молча, нахохленный и злой, он шел рядом с ней по улице. Молча вошел он в их общую комнату, молча глядел, как она расставляет свою раскладушку, призывал на помощь юмор, но юмора не было: исчез бесследно, ушел, как вода в песок.

Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять — в себе и в другом?

Почему я молчу? — думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить — что случилось? Но зачем я буду спрашивать — разве я не знаю, разве не вижу?

Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: «Я не могу без тебя», я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: «Я люблю тебя…» Нет, даже не так. Пусть скажет: «Я соскучился…» Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит… и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: «Плюнь, забудь, уйди». Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: «А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно — идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень…» Но ведь в моем окне — свет. За моим окном — дети.

Но зачем же врать себе, ведь ты знаешь, он больше тебя не любит, потому что нельзя любить двоих. Ты это знаешь. Уйди. Забери детей — и уйди. Чего ты ждешь? Ведь это унизительно — ждать. И чего? А почему он не уходит? Жалеет? Кого — меня? Детей? Нас? Как страшно додумывать.

Эта боль не похожа ни на какую другую. Ее нельзя ни с кем разделить, ни один человек на свете не может тебе помочь. На минуту тебе покажется, что прошло, — а потом все сначала.

А может, я все это придумала? Он рассердился на меня тогда, в театре, и поэтому молчит, потому что в самом деле… Ах, как хочется утешить себя любой ценой: обманом, бездумьем! А если то, что у него с ней, — дружба? Почему ты этого не можешь понять? Не могу. Наверно, другая, умная, великодушная, поняла бы. И не страдала бы. Но я не умею.

Но что бы ни было, что бы ни было, разве могла бы я когда-нибудь поверить, что он может быть таким? Почему он не освободил меня, не сказал мне сразу? Вот полюбила бы я кого-нибудь. Ведь я бы ему сразу сказала. Я не могла бы глядеть, как он мучается, пожалела бы и сказала.

А может, он жалеет и поэтому не говорит? Вот он вернется сегодня — и я спрошу. И мы поговорим как люди. Потому что так, как сейчас, я больше не могу.

— Чего ты там ровно маятник? — доносится из соседней комнаты голос Анисьи Матвеевны. — Ходит, ходит — взад-вперед, взад-вперед… Пошла бы сюда, напилась бы с детьми чайку.

— Мама! — зовет Катя. — Мама, иди к нам!

Они сидят за столом и ужинают. Перед Катей тарелка с оладьями. Анюта уже пьет чай.

— Мама, — говорит Катя, — давай рассуждать трезво, если Бог есть, то где же он находится, на Марсе, что ли?

— Замолчи, балаболка, Бога не трогай, — сердито ворчит Анисья Матвеевна.

— Мама, — говорит Катя, — я сегодня была в Серебряном переулке. Там ужасная новость: тетя Леля и дядя Юра разводятся. Ты подумай, подумай, тетя Леля уехала и забрала Толю и Петю с собой. Как же дядя Юра один? Разве можно так делать. Я ее не люблю, она злая.

Саша поднимает глаза и встречается с Аниными глазами — испуганными и испытующими.

«Почему, — думает Саша, — если у тебя что-нибудь болит, все так и норовят ударить по больному месту?»

Она отрезает себе кусок хлеба, долго мажет его маслом и потом говорит:

— Но ведь ты знаешь, тетя Леля и дядя Юра плохо жили — ссорились, даже дрались. Зачем им жить вместе?

— А зачем детей забрала? Зачем?

— Но как же мать может без детей?

— А отец может? Может? Нет, если вы с папой разойдетесь, я просто умру. А если не умру, то останусь с папой, потому что нельзя, чтоб у тебя было двое детей, а у него — ни одного ребенка. Ты только не думай, что я его люблю больше. Но я не могу, чтоб он остался один. А у тебя Анюта.

— Катя, мне надоели эти глупые разговоры.

— Нет, я просто так, на всякий случай.

Аня отодвинула чашку и встала.

— На всякий случай замолчи! — говорит она сурово.

— Почему? Почему вы все говорите мне: замолчи? У нас дома стало плохо! У нас дома стало скучно!

Она смотрит на мать, и в глазах у нее — слезы.

— Поди сюда! — говорит Саша. — Поди сюда, глупая! Ну, чего ты ревешь? И чем тебе плохо?

«Я думаю о себе. А думать надо о них. Мы сегодня же поговорим с Митей. И что бы ни было — мне станет легче. И легче — детям».

— И почему они у тебя во все мешаются? — говорит в сердцах Анисья Матвеевна. — Ну что ей за дело до этой Лельки, до ее ребятишек? Я с этой Катериной никуда больше ездить не стану. Совсем ошалела, до всего ей забота, во все ввязывается.

— Да что еще случилось?

— Едем в трамвае. Ну, к твоим, в Серебряный. Ну, пьяный сидит, орет. Женщина одна ему замечает — не безобразничайте, мол. А он ей — ну, обозвал, как евреев обзывают. А Катерина — да на весь вагон: «Вы не советский».

— А что же ей было — молчать? — спросила Аня.

— Бывает, и помолчать не худо.

— Да разве я одна ему сказала? — воскликнула Катя. — Я только первая сказала. А потом еще дяденька сказал: «Девочка совершенно права». Тогда пьяный ему: «Как твоя фамилия, наверное, Рабинович?» А я говорю: «А ваша фамилия Гитлер!» Вот как я сказала! Мама, как я рада, что ты с нами сидишь! — воскликнула Катя. — Ты давно с нами не сидела. У меня столько всего накопилось!

— Ну, давай выкладывай, что у тебя там накопилось?

— Мама, ты знакома с писателем Пантелеевым?

— Нет, а что?

— Мне очень надо про него узнать, все ли правда, что он пишет про свою жизнь. Мне он очень нравится, и я хочу, чтоб все счастливое было правда, а несчастливое — не правда.

И в эту минуту раздались два звонка.

— Кто это к нам? — нараспев сказала Анисья Матвеевна. — Дмитрию — рано. Кого это бог несет?

— Здравствуйте, здравствуйте, приятного аппетита! Не узнали? Вы к нам в редакцию приходили на елку. С детками. Вот с ними. Как выросли, не узнать! И в прошлом году были на первомайском вечере, еще Райкин выступал, помните? Вы с супругом во втором ряду сидели. Чайку? С удовольствием, на улице прохладно. Осень нынче какая холодная, верно? А где же ваш папочка? В редакции? Да сегодня по их отделу как будто ничего не идет!

У нее были голубенькие стеклянные глазки, и розовые фарфоровые щечки, и розовые ноготки на толстых пальчиках. Кофточка на ней тоже была розовая, а под этой прозрачной розовой кофточкой виднелась голубая комбинация и белые лямки лифчика на белых полных плечах. Катя и Аня глядели на нее во все глаза — Катя с веселым любопытством. «У-у, какая ты толстая», — говорил ее взгляд. «Откуда ты, с чем ты пришла?» — спрашивали Анины глаза. «Да, с чем ты пришла? Ты круглая, розовая, но что-то недоброе вошло с тобою», подумала Саша.

— Что ж в такой-то холод в такой-то кофте гуляете? — сказала Анисья Матвеевна, поставив перед гостьей стакан горячего крепкого чая.

— Мода, мода, мода! Что ж отставать? Одеваться надо по моде. Вы нашу очеркистку Лаврентьеву знаете? Ну как же, Марину Алексеевну, ее все знают! Так она одевается ну всем на зависть. Я всегда смотрю, что на ней. Она лучше всякого модного журнала. Еще в Париже каком-нибудь все зевают, а она, пожалуйста, всех обскакала. Правда, есть в ней оглядочка на заграницу, есть, есть немного! Но есть такая иностранная пословица: победителя не судят! Поглядишь на нее — и осуждать не можешь: блеск! Ах, какая у вас ватрушка! Сами пекли? Я попробовала по книжке испечь — ничего не вышло.

— Я тоже читала поваренную книжку, — сказала Катя. — Там говорится, что молоко надо подавать в желтых чашках, тогда оно будет похоже на сливки. Курица с рисом любит синюю посуду. Вот только я забыла, что надо подавать в коричневых тарелках. Я спросила у папы, а он говорит: реплики.