Розам зябко на морозе

— Всё верно, мы с ним это знали изначально. Если даже и получится установить контакт, то ещё и вынырнуть с ней вдвоём нужно будет. И для этого должен очень сильно её любить. Словом, или я её в ЗАГС, или она меня к прокурору… — дурацкая попытка пошутить. Пытаюсь подобрать нужные слова:

— Даже не знаю, как это объяснить. Представь, тебя сбросили в реку с гирей в руках, ты идёшь ко дну. Отпустила гирю — всплыла, всё очень просто. А теперь представь, что гиря — золотая. Вряд ли сразу её отпустишь — а вдруг получится выплыть с ней? И будешь всё глубже погружаться. Но, как бы ни душила жаба, всё равно в какой-то момент сработает инстинкт самосохранения: фиг с ней, с гирей золотой, жизнь — дороже. А вот если у тебя в руках кто-то, кого любишь больше себя, — скорее сама на дно пойдёшь, но постараешься его на поверхность вытолкнуть.

— А если у тебя получится… ты можешь остаться со мной?

— Аня, ну зачем ты спрашиваешь? Сама понимаешь, я должен буду сразу уехать. Жить с тобой… и каждый день видеть её. Это будет непереносимо.

Город залит серебряным светом. Луна безмятежно плавает в озере, бездомной кошкой бродит по хрустальным крышам, любуется своим отражением в зеркальных витринах. Я угадал: твой дом в самом конце центральной улицы, на его полупрозрачной крыше — искусно выкованная серебряная роза. Ты сидишь на крыльце и, словно через соломинку, медленно пьёшь густую августовскую ночь. Сегодня у неё вкус свежезаваренного кофе с коньяком.

Сверчки стрекочут надрывно и печально в зарослях голубой жимолости. Прозрачные звёзды падают прямо в подол твоего платья. Зажжённые бумажные фонарики озаряют улицу мягким свечением, будто огромные светляки…

Тебе немного грустно, и поэтому в твоём городе август, самый печальный месяц в году.

Подхожу к тебе осторожно, едва ли не на цыпочках, боясь вспугнуть. Сажусь рядом на хрустальные ступеньки. В духоте летней ночи они обдают приятной прохладой.

— Оля…

Ты не поворачиваешься ко мне. Смотришь прямо перед собой — на сияющий циферблат часовни, на музыкальные фонтаны: сегодня они льют не воду, а холодное лунное молоко…

Ты любишь белые розы, теперь я это знаю. Поэтому принёс сегодня снежно-белую, на длинном стебле. Протягиваю, но ты не замечаешь цветок. Оставляю розу на ступеньке.

— Твой город прекрасен, Оля, но ты не можешь жить здесь вечно. По ту сторону, конечно, жизнь далеко не так волшебна. Там нет ни хрустальных крыш, ни лиловых ангелов, звёзды невозможно поймать, а времена года не зависят от твоей прихоти…

Говорю с тобой, пусть даже не слышишь. Но мне нужно это тебе сказать.

— Там твой дом, мама, те люди, которых ты ещё не знаешь, ещё не встретила, замечательные люди… они заслуживают того, чтобы стать твоими друзьями.

Песня сверчков звучит особенно тоскливо.

Порыв злого, холодного ветра вдруг обдувает твоё лицо. Ты зябко кутаешься в лёгкую шаль. Хочется обнять тебя, согреть, но ты не позволишь.

— Мама очень ждёт тебя… и если ты сейчас протянешь мне руку, посмотришь в глаза — мы пойдём к ней, вдвоём.

Ветер усиливается… На хрустальных крышах домов, как сумасшедшие, вращаются серебряные кошки и драконы, средневековые замки, кентавры и морские коньки. «Ветер северный, умеренный до сильного…» — эти слова звучат сейчас у меня в голове.

Ты резко встаёшь. Но прежде, чем уйти, наклоняешься и поднимаешь со ступенек снежно-белую розу.

И опять встреча в кабинете Петропалыча. Анна приходит, опоздав минут на десять, что для неё не характерно. Обычно — как курьерский поезд, всё строго по расписанию, минута в минуту. И сама на себя не похожа. Словно надломилось что-то в ней.

— Заканчиваем эту комедь, — говорит Анна, — на Сергея уже смотреть нельзя. Руки трясутся, как у алкоголика или наркомана. Он точно в следующий раз там застрянет.

Петропалыч одобрительно кивает: да, пора заканчивать…

— Нет, я понял, в чём была ошибка. И сейчас меняем тактику. Сделаем так…

— Сергей, я сказала: Всё! — В голосе Анны знакомая стальная нотка. — Эксперимент не удался. А для тебя это уже как наркотик.

Я подхожу к ней, улыбаюсь… потом кричу прямо ей в лицо:

— Заткнись, кошёлка. Мне наплевать, что ты думаешь. Заколебала, дура… — Лицо Анны каменеет, глаза загораются яростью, она открывает рот и…

… и я продолжаю орать на неё:

— Нефиг тут из себя крутую тёлку строить. Ты — уже давно не тёлка, а тётка… вышедшая в тираж тётка.

Губы у Анны начинают дрожать, на глазах — слёзы. Мисс Сталь впервые на моей памяти плачет. Обнимаю её, глажу по голове, целую в мокрые глаза.

— Успокойся, солнышко. Просто показал, как пример — что нужно делать. Сейчас выбил тебя из колеи, заставил играть по моим правилам. И вот ты уже не Мисс Сталь!

В этом была наша… нет, моя ошибка. Я старался подстроиться под Олю. А теперь сделаем наоборот. Не я буду играть в её игру, она — в мою. В её городе ничего не смогу сделать, поэтому должен как-то выманить в другое место, где она будет не очень уверенно себя чувствовать, где всё будет незнакомое, совсем чужое… кроме меня. Тогда она скорее на контакт пойдёт.

— Делаем такое наложение: Оле — десять процентов, мне — девяносто пять, — говорю Петропалычу. Он сразу въезжает в арифметику:

— Псих! Это же сто пять процентов в сумме. Положительная обратная связь, полностью неуправляемый процесс. И пяти минут не продержишься, утратишь аутентичность. Превратишься в клон Оли. Безумный, сумасшедший, ненормальный псих…

— Не умножай сущностей сверх необходимого. Согласен, немного авантюрист. Но в пять минут уложусь, — говорю, а сам смотрю на Анну. Мы с Петропалычем в этой игре — пешки, а решающий ход — всегда за Королевой.

— Серёжа, ты обещаешь, что вернёшься?

— Да. Вернусь… и не один.

— Когда будешь нырять?

— Прямо сейчас. Чего тянуть-то?

Мы с Анной стоим на перроне. В двух метрах — её охранники, дальше не могут отойти, инструкция у них такая. Анна проводит ладошкой по моей щеке… у Мисс Сталь — глаза на мокром месте.

— Спасибо, Серёжа. Ты вернул мне дочь. Жаль, что не сможешь остаться с нами.

— Не могу, ты же понимаешь. Иногда приходится делать выбор, который потом не переиграешь.

— Знаешь, а я — порядочная сучка. Мне несколько раз приходила мысль… если Оля останется там, ты мог бы остаться со мной.

— Аня, солнышко, ну что ты… — провожу рукой по её волосам. — Ты удивительная женщина. Оле повезло, что у неё такая мама. Сам не могу понять, как тебе удалось меня уговорить.

— Деньги завтра уйдут на твой счёт. Вся сумма, как договаривались. Ну и ещё… сверх того — подарок от меня.

— Аня, извини. Ещё вчера закрыл этот счёт. Прибереги пока деньги. Будет потом свадебный подарок Оле… от меня. Договорились? И нам пора прощаться.

Анна резко поворачивается, быстро идёт по перрону. Оба телохранителя идут чуть сзади. Я захожу в вагон…

Телефонный звонок! Ну что за фигня, откуда кто-то может знать мой номер? Надоели, оставьте меня в покое!

— Сергей Владимирович, добрый вечер. Это Оля…

— Какая, на фиг, Оля?! Не знаю никакой грёбаной Оли… — огрызаюсь в трубку, хочу дать отбой… и в этот момент — словно удар молнии. Я понимаю — кто мне звонит! Секундная пауза… — Оля, извините. Я же никогда не слышал ваш голос.

— Сергей Владимирович, мама вчера мне всё рассказала. Спасибо вам огромное. И я… я уже в поезде. Маме потом позвоню, она не в курсе, иначе не отпустила бы. Уже проехала украинскую границу… и российскую. Теперь она не сможет поезд остановить и меня снять… наверное. Если захотите — можете меня встретить завтра утром. Но только — если захотите. Я сама в Москве устроюсь, без проблем. Но я очень хочу вас увидеть…

Розам зябко на морозе. Середина декабря, раннее утро, совсем темно, минус двадцать на термометре. По перрону Киевского вокзала вольно гуляет ветер. Ветер северный, умеренный до сильного. А фирменный поезд «Столичный экспресс» Киев — Москва опаздывает на полчаса.

Посмотреть со стороны — идиот идиотом. Лютая стужа, пронизывающий ветер, а немолодой мужчина стоит в лёгкой куртке с букетом роз, таких же продрогших, как и он сам. Поезд неторопливо, бесшумно, словно крадучись, возникает из утренней дымки… вползает головными вагонами в здание вокзала, останавливается. Твой вагон — четырнадцатый. Место на перроне угадал точно. Проводница открывает дверь. Ты выходишь первой, и сердце на миг замирает в груди.

Ты сразу узнаёшь меня. Хотя никогда не видела. Застенчивая улыбка на твоём лице. Подаю руку, чтобы не споткнулась на обледенелых ступеньках вагона. Ты чуть нерешительно протягиваешь свою, и кончики наших пальцев соприкасаются. Обнимаю тебя одной рукой, притягиваю к себе. Ты медленно поднимаешь длинные ресницы, сейчас мы впервые смотрим глаза в глаза друг другу. Моё отражение — в твоих зрачках…

…и ты уже не сможешь отвести взгляд! Я тебя подхватил и теперь не отпущу. Лишь бы только вынырнуть сейчас… вместе с тобой!

«Делай что должен. И будь что будет!»

— Есть контакт! — радостный крик оператора бьёт по ушам. Вот кретин, похоже, он включил громкую связь. — Есть контакт! Он её сейчас подхватил. Она просыпается.

Оля широко открывает глаза. Уже не там, а здесь.

Анна издаёт очень странный звук… Вскрик? Всхлип? Бросается к Оле. И сейчас в этом мире для неё ничего больше не существует. Включая меня.

Что ж, мавр сделал своё дело — мавр может удалиться. Прощай, моя спящая красавица. Незаметно покидаю больничную палату. Медленно спускаюсь в полной темноте по знакомой лестнице. Открываю дверь, выхожу на улицу.

Не торопясь иду по нашему городу — такому знакомому, такому родному. Радужные струи музыкальных фонтанов. Деревья, украшенные бумажными фонариками. На хрустальных крышах — резные флюгеры: кошки, драконы, средневековые замки и одинокая серебряная роза. Куранты на сияющей часовне вдруг начинают бить. Полдень.

С белоснежной розой в руке иду на площадь, где за столиком уличной кофейни меня ждёт самая прекрасная девушка в мире. И только в голове зацикленно крутится какая-то дурацкая фразочка: «Розам зябко на морозе».