Пророк во фраке. Русская миссия Теодора Герцля

— Дело в том, — сказал Плеве, — что решающий разговор с вами нужно вести, обладая твердыми полномочиями, а не в статусе министра, под которым качается стул и у которого вот-вот отнимут министерский портфель.

— Будем надеяться, что этого не случится, — вырвалось у Герцля.

Но Плеве отмахнулся от этой реплики, давая понять, что еще не закончил свою тираду:

— Это должно быть решение всего русского правительства. И доверительно сообщаю вам, что приглашение на нынешнюю аудиенцию воспоследовало лишь после того, как я обсудил ее возможность с государем императором и получил на то высочайшее согласие и соответствующие полномочия.

У Герцля не оставалось времени определиться с тем, являются ли эти совершенно излишние пояснения нечаянной проговоркой или своего рода кокетством человека, не сомневающегося в прочности собственной позиции. Потому что Плеве, вновь словно бы взойдя на профессорскую кафедру, продолжил:

— Именно при этих обстоятельствах Его Величество высказались и об обвинениях, которым подвергается в последнее время Россия в связи с евреями. Его Величество чрезвычайно огорчены тем, что за границей осмеливаются утверждать, будто российские власти инициировали известные вам беспорядки или, самое меньшее, безучастно наблюдали за их нарастанием. Его Величество как верховный глава государства одинаково милостивы ко всем своим подданным, и подобные наветы — при общеизвестной доброте и щедрости государя — и оскорбительны, и нестерпимы.

Конечно, правительствам зарубежных держав и иностранному общественному мнению легко вставать в позу, бросая нам упреки в неподобающем обращении с нашими евреями. Но когда речь заходит о том, чтобы принять к себе два-три миллиона несчастных евреев, тон высказываний резко меняется. Они категорически отказываются и оставляют нас наедине с практически неразрешимой проблемой.

Плеве увидел, что Герцль собирается ответить, и жестом дал понять, что еще не закончил сам.

— Я продолжу свою мысль, — сказал он. — Конечно, я не стану отрицать того, что евреям в России живется плохо. Будь я евреем, сам бы наверняка стал врагом существующего режима. Но ведем мы себя так и только так, как можем, и точно так же собираемся вести себя впредь, вот почему создание независимого еврейского государства, которое могло бы принять несколько миллионов евреев, было бы нам чрезвычайно угодно. Однако терять на этом всех своих евреев мы не хотим. Еврейских интеллектуалов — одним из которых, бесспорно, являетесь вы — мы желали бы сохранить. Применительно к истинным интеллектуалам мы не признаем национальных и конфессиональных различий. Однако от слабых умов и пустых кошельков мы избавимся с удовольствием. Мы сохраним только тех, кто сумеет ассимилироваться. А против евреев как таковых мы ничего не имеем, об этом я вам и в письме написал.

Пока министр говорил, Герцль делал торопливые заметки. Бумагу для этого он на сей раз прихватил с собой, чтобы не просить у Плеве. Когда министр заговорил о царе, у Герцля вновь возник мгновенный порыв перебить Плеве просьбой о высочайшей аудиенции. Однако он почувствовал неуместность этого в данную минуту — министра бы он только сбил с мысли и тем самым рассердил. Поэтому на весь пространный монолог он ответил лишь такими словами:

— Однако, ваше сиятельство, делу не повредило бы, займись вы улучшением положения остающихся в России евреев немедленно. Это существенно облегчило бы и мою задачу. — Заметив обращенный на него вопрошающий взгляд министра, Герцль продолжил: — Если бы вы, например, расширили черту оседлости, включив в нее Курляндию и Ригу, или разрешили евреям в уже существующей черте приобретать до десяти десятин пахотной земли.

Герцль понимал, что затрагивает тем самым крайне щекотливую тему, волнующую не только петербургских антисемитов — причем с тех пор, как некий Энгельгардт опубликовал в “Новом времени” статью, в которой речь шла о вытеснении евреями коренного населения с пахотных земель на северо-западе России. В этой статье приветствовалось правительственное постановление от 10 мая 1903 года, запрещающее продавать землю евреям. Правда, говорилось там далее, евреи — великие мастера обходить законы, но сам по себе запрет хорош, ведь земля им нужна не чтобы ее возделывать, а исключительно затем, чтобы ею спекулировать. Еврейский вопрос, написал Энгельгардт, это гноящаяся рана. Получив право покупать землю, евреи почувствовали бы себя победителями, прониклись еще большим высокомерием и тут же выдвинули бы новые требования. Ведя себя как самые настоящие завоеватели, евреи уже обзавелись форпостами по линии Рига— Вильна—Смоленск. Местность там не слишком густо заселена, но преимущество, связанное с колонизацией ее евреями, сугубо мнимое: евреи делают вид, будто способствуют всеобщему процветанию, а на самом деле —торгуют русским лесом и не приносят никакой пользы. Именно торговля лесом лежит в основе сформировавшегося в тех краях еврейского капитала. Так они распродадут все наше Отечество по щепке, а сами того гляди пролезут в Сенат. А постановление от 10 мая призвано положить конец этому новому антирусскому игу.

Но, вопреки ожиданиям и опасениям, Плеве (наверняка знакомый со статьей Энгельгардта) нашел предложение Герцля как минимум заслуживающим размышления. Скрестив руки на груди и уперев в них подбородок, министр разразился еще одним монологом:

— Вопрос о Курляндии и Риге не вызывает у меня отторжения, я им, кстати, уже занимался. Мы ничего не имеем против того, чтобы допустить евреев в те края, где их уровень жизни окажется не выше, чем у коренного населения. Поэтому в прибалтийские провинции — к немцам и латышам — мы их, пожалуй, пустим.

А вот с покупкой пахотной земли дело совершенно другое. Я и сам когда-то носился с мыслью предпринять нечто в этом роде. Войдя в правительство, я хотел предоставить евреям в черте оседлости право приобретать от трех до пяти десятин пахотной земли. Однако, когда я запустил пробный шар через прессу, разразилась такая буря протестов с русской стороны, что мне пришлось отказаться от этого плана. “Плеве хочет ожидовить русскую землю”,—так это звучало у моих оппонентов.

Плеве сделал паузу. На его лицо набежала тень воспоминаний. Едва заметно улыбнувшись, он продолжил:

— Вам следует знать, что я пришел во власть как друг евреев. Детство и отрочество я провел в их кругу. Это было в Варшаве, где я прожил с пяти до шестнадцати лет. Я жил в родительской семье, в весьма стесненных обстоятельствах, в доходном доме. Квартирка у нас была крошечная, и детьми мы поневоле играли во дворе. И я водился исключительно с еврейскими мальчиками и девочками. Все мои тогдашние друзья были евреями. Точно так же обстояло дело и в юности. Так что, знаете ли, сама судьба велит мне сделать для евреев что-нибудь хорошее. Поэтому я и не отвергаю ваши предложения с порога. Напротив, первое принимаю полностью, а второе —с оговоркой: пусть евреи покупают пахотную землю только в коллективное пользование. Если вам хочется переселить евреев на землю целыми коммунами — правительство ничего не имеет против. Если кому-то из ваших захочется получить индивидуальный надел — об этом можно будет поговорить позднее. Время от времени я принимаю по таким вопросам одного из ваших единоверцев, банкира и барона Гинцбурга. Вот с ним мы это и обсудим.

Легкая улыбка на губах у министра внутренних дел и его рассказ о варшавском детстве напомнили Герцлю о том, что говорила про Вильну и Варшаву Корвин-Пиотровская, и о том, что его теперешний собеседник является земляком очаровательной польки. Он попытался представить себе, как Плеве мальчиком играет с еврейскими ровесниками во дворе варшавского доходного дома. Не исключено, что в жилах министра есть капелька еврейской крови. Хотя нет, это уже, пожалуй, притянуто за уши. Так или иначе, интересно представить себе жизненный путь, который должен был пройти этот человек, чтобы прослыть мучителем российских евреев и стать из-за этого мишенью для нападок в европейской прессе. Воспоминания Плеве — юдофильские и чуть ли не сентиментальные — заставили Герцля подумать и о слывущем “еврейским заступником” графе Витте. Примечательно, что оба соперника в борьбе за роль главы кабинета выставляют себя при личных встречах с ним отчаянными юдофилами и, судя по всему, сами верят тому, что говорят. Шахуют его — если вновь вспомнить о “вечнозеленой партии”. Загоняют в угол. Но он давным-давно научился разгадывать подобные ходы на политической доске и реагировать на них соответственно. Вот только ссылка Плеве на барона Гинцбурга ему не понравилась. Барон, вне всякого сомнения, достойный и глубоко уважаемый человек, но он уже стар, да и в лучшие годы особым умом не отличался. Так, по меньшей мере, полагал Герцль. Поэтому он предложил министру провести дальнейшие детализированные переговоры не с Гинцбургом, а с Кацнельсоном — человеком воистину современным, прекрасно образованным и ничуть не в меньшей мере, чем барон, порядочным.

Плеве согласился, и Герцль перевел разговор на упомянутое в его тезисах эвентуальное посредничество России в переговорах с турецким султаном. Всё зависит от того, пояснил он, насколько энергичным окажется российское вмешательство. Министерство иностранных дел, сказал он, орган того же тела, что и Министерство внутренних дел, и внутренние потребности должны в данном случае оказаться удовлетворены вовне. Но, конечно же, в первую очередь, он надеется на личное обращение царя к султану.

Плеве задумчиво посмотрел на собеседника и сказал, что от турок, с которыми никто не собирается воевать и с которых даже не спросишь как следует за застреленного в Константинополе русского консула, вполне уместно было бы потребовать компенсацию вроде той, которую имеет в виду Герцль. Он, Плеве, обратится с таким предложением к царю, более того, найдет весьма весомые аргументы, однако произойдет это, увы, не завтра и не послезавтра, поскольку перед встречей с Герцлем он побывал на прощальной аудиенции у Николая II, вознамерившегося покинуть Петербург ради летней резиденции в Царском Селе.

Осторожный намек Герцля на то, что высочайшая аудиенция лично ему была бы все же в высшей мере желательна, Плеве парировал туманно: “Поживем — увидим. После Конгресса!” Что ж, услышав это, Герцль хотя бы смог не без удовлетворения констатировать, что министр придает предстоящему Всемирному конгрессу сионистов в Базеле определенное значение. Конечно, Герцль расстроился из-за того, что в немедленной аудиенции у Николая ему, по сути дела, категорически отказано, однако оставалась надежда вновь приехать в Петербург по окончании конгресса и все же быть августейше принятым в Зимнем дворце. А в искренности слов и серьезности намерений Плеве он сейчас не сомневался.

Герцль почувствовал, что разговор близится к завершению, однако счел себя обязанным проинформировать министра о своей беседе с графом Витте. Но Плеве оказался в курсе дела.

— Господин министр финансов, — сказал он, — настроен по отношению к вашему проекту крайне скептически. Он просто не верит в возможность его осуществления.