Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского

Второй из трех упомянутых выше способов, которым могла быть нарушена автономия города, – это размещение в нем гарнизона. Действительно, это немедленно сводило все атрибуты свободного города к комедии. Это было одно из самых ненавистных воплощений грубой силы. Мы, конечно, можем верить в то, что Александр не хотел бы выставлять в нелепом свете свои собственные действия как освободителя так открыто. Лишь временно, или там, где владение города в важном месте находилось под угрозой со стороны внешних врагов, или если были какие-то признаки враждебности со стороны населения, Александр позволял себе оставить македонский гарнизон в эллинском городе. Например, в Митилене в то время, когда персидский флот в 333 г. до н. э. еще господствовал в Эгейском море, мы находим контингент наемников, которые были посланы Александром «во исполнение союзного договора»[192]. На Хиосе новый демократический режим, подразумевавший возвращение изгнанников, выполнялся под наблюдением гарнизона. Пока все не утряслось, гарнизон должен был оставаться в городе[193]. И мы можем предположить, что пример Хиоса был типичным и что революции, проведенные Александром в греческих городах, в других местах также предполагали такую временную оккупацию имперскими войсками. Например, в Приене случайное упоминание показывает наличие гарнизона[194]. Родос был обременен гарнизоном на момент смерти Александра[195].

Но даже если город пользовался свободой от налогов и в нем не было гарнизона, невозможно, чтобы его дела не привлекли внимание правителей данного региона или чтобы, когда они его привлекли, город продолжал бы действовать бесконтрольно. Действительно, при Александре представители царской власти в провинциях самого царства, сатрапы, не получили никакой регулярной власти в греческих городах, за исключением таких особых случаев, как в Аспенде[196]. Однако самого царя постоянно побуждали вмешаться: «царские рескрипты»[197], как грубые реалии, должны были вторгаться в мечту о независимости. Даже при самом учреждении свободы и демократии в Эфесе (334 до н. э.) Александр повелел, как потратить те деньги, которые раньше взимались как дань двору, и он был вынужден личным вмешательством сдержать яростные излишества восстановленных во власти демократов[198], показав с самого начала всем, у кого были глаза, насколько пустой при таких обстоятельствах является претензия на независимость. До конца своего правления он опубликовал знаменитый олимпийский эдикт, повелевая городам в греческом мире везде вернуть своих изгнанников[199]. Это значило вмешаться в жизненную суть всех городов – опрокинуть власть городского правительства в его самой интимной сфере, в глазах всего мира свести к нулю сам принцип автономии. Таким образом, грубо обнажился реальный факт македонской власти, который был прикрыт столькими пристойными политическими выдумками.

Однако, несмотря на все эти расхождения с совершенным идеалом автономии, у греческих городов Азии с устранением персидского ярма началась более богатая и энергичная жизнь. Сам царь стал их усердным покровителем во всех сферах, которые не нарушали его авторитета, и начались общественные работы в более широких масштабах, чем позволяли бы ресурсы отдельных городов. В Клазоменах тот остров, на который жители перенесли свой город из страха перед персами, Александр связал с большой землей перешейком[200] длиной в четверть мили[201]. Однако соседний мыс Мимас с городом Эрифры он решил сделать островом – операция, которая поставила бы Эрифры в более выгодное положение для прибрежной торговли; к несчастью, эта работа после ее начала оказалась неосуществимой[202]. Характер Александра был таков, что он был особенно чувствителен к историческим или легендарным ассоциациям, и царь обращал свой особый интерес к местам, освященным великим прошлым. В Малой Азии он не стал размещать в варварских регионах новые греческие города, как он сделал на более дальнем Востоке[203], но уделил большое внимание старым городам на греческом побережье. Превыше всего его воображение было воспламенено идеей сделать гомеровский Илион снова великим и блистательным. Он уже нашел на кургане близ побережья (современный Гиссарлык) старый храм Афины, вокруг которого сгрудился небольшой городок или деревня, заселенная людьми, говорившими по-гречески. Деревня претендовала на то, что является той самой Троей из эпоса[204]. Здесь простодушный путешественник мог лицезреть алтарь Зевса Геркея, у подножия которого был убит Приам, и щиты, побитые в Троянской войне, которые висели на стенах храма. С такой легендой храм долго пользовался престижем среди греков. Ксеркс, проходя этим путем, принес тут жертву с большой торжественностью[205]. Греческие полководцы также последовали его примеру[206]. Храм, согласно Страбону, внешне был маленьким и жалким[207]; перед ним валялась статуя филэллина Ариобарзана[208]. Александр не мог не посетить это историческое место и не принести жертвы, когда он впервые вступил в Азию[209]. После Граника он снова приехал сюда и обогатил храм несколькими новыми вкладами. Он заявил, что отныне Илион уже не деревня, но эллинский город с полными правами; и, чтобы факты соответствовали его желаниям, он повелел царским чиновникам создать некую основу для города, построив здания соответствующего масштаба. И снова после уничтожения Персидской державы Александр пишет в Илион с новыми обещаниями того, что он хочет сделать для города и храма[210]. Его внезапная смерть оставила ему время лишь на великолепные намерения. Среди официальных документов, которые были обнародованы после его кончины, был проект превратить храм Афины в Илионе в нечто превосходящее чудеса Египта и Вавилона[211].

Распространить привилегии греческих храмов, внести свой вклад в их расширение, украшение и поддержание в рабочем состоянии, наполнить их сокровищницы драгоценными сосудами – все это не только демонстрировало благочестие, но и было для царя, у которого было больше ресурсов, чем у любого частного лица, возможностью продемонстрировать свою полезность греческим городам, не теряя достоинства короны. Почести, оказанные городскому храму, касались не только чести, но и карманов горожан. Престиж и блеск городского храма привлекали молящихся и посетителей: благодаря им праздники были многолюдны, торговля росла и в город текли деньги[212]. Все эти мотивы подвигали Александра к тому, чтобы посвятить себя прославлению эллинских храмов и привлечь внимание греков к своим действиям. Согласно истории, которую рассказывает Страбон (основываясь на Артемидоре), Александр предложил эфесцам взять на себя все расходы по реставрации храма, былые и текущие (он сгорел в день рождения Александра)[213], если он сможет написать свое имя как посвятивший новое строение, – условие, на которое эфесцы пойти не могли[214]. Надпись, найденная в Приене, является свидетельством как щедрости Александра к храму Афины Полиады в этом городе, так и того, что горожане оказались более сговорчивыми, чем эфесцы, – ибо Александр фигурирует тут как единственный посвятитель[215].

Под солнцем благодеяний нового Великого Царя, с ростом торговли после македонского завоевания греческие города Азии ждал новый расцвет. Праздники, которые являлись такой важной частью жизни греческого горожанина и отражали материальное благосостояние, стали отмечаться с новым рвением. Великий религиозный союз двенадцати ионийских городов во времена персидского владычества сократился до союза всего лишь девяти городов, и им пришлось перенести свое собрание и праздник из Панониона на мысе Микале в более безопасное убежище в Эфесе[216]. При Александре старый порядок был восстановлен. Знаменитый алтарь Дидименского Аполлона в Бранхидах в области Милета, молчаливый и заброшенный в период власти персов, был восстановлен в своей прежней славе и снова изрекал пророчества, прославляя эллинского царя[217]. О том, в каком свете видели Александра, свидетельствует поклонение ему, сохранявшееся в Ионийском союзе вплоть до римских времен[218].

Развал империи не был для городов безусловным благом. Если, с одной стороны, он открыл путь к свободе, если Родос теперь мог изгнать свой гарнизон[219], а Кизик бросил вызов сатрапу Гелле-спонтской Фригии[220], с другой стороны, он втянул греческие города в постоянную войну и сделал их уязвимыми перед вторжением того или иного из соперничавших властителей. Они уже не стояли лицом к лицу с неодолимой мощью единой империи; но державы низшего порядка в ходе борьбы друг с другом гораздо меньше были склонны щадить их чувства, нежели всемогущий царь-отец. Знаком того, что в Малой Азии воцарились новые порядки, стала попытка, предпринятая в 319 г. до н. э. Арридеем, сатрапом Геллеспонтской Фригии, навязать Кизику свой гарнизон. Теперь впервые[221] македонский вождь сделал частью своей политики введение гарнизона в греческий город без всякого предшествующего конфликта. Однако угроза со стороны Антигона, видимо, не оставила Арридею другого выбора. Примерно в то же время Клит поступил так же в Лидии, и греческие города, из которых персидские гарнизоны были изгнаны пятнадцатью годами раньше македонским освободителем, теперь увидели, что их место занимают македонские гарнизоны[222].

Этот шаг со стороны двух сатрапов, даже если он и был продиктован стратегическими причинами, принес большую политическую выгоду сатрапу Фригии. Он действительно решил быть верховным властителем Малой Азии и теперь смог преследовать свои амбиции как защитник автономии эллинов. Антигон незамедлительно принял эту роль перед всем миром и с этого времени тщательно старался отличить свою политику этой блестящей особенностью от политики своих врагов. Клит едва ли успел захватить ионийские города, как Антигон явился как их освободитель и вырвал великий город Эфес у тех, кто владел им. Сатрап Лидии уже оставил свою провинцию и ушел в Македонию. Антигон повел себя так же по отношению к Арридею. Он немедленно после осады Кизика послал посольство, чтобы прочесть ему лекцию о правах эллинских городов, и вскоре подкрепил свои слова силой[223]. К следующему году (318 до н. э.) он уже вторгся в сатрапию и загнал Арридея в город Киус[224]. Греческие города Пропонтиды – Византий, Калхедон, Кизик – считали его своим другом и были готовы помочь ему. Его морская победа над Клитом на Босфоре обеспечила ему обладание провинцией Геллеспонт. Мы не знаем, что сталось с Арридеем.

Греческие города, над которыми Антигон теперь распростер свое покровительство как повелитель Азии, были, однако, уязвимы перед атаками со стороны его врагов с моря. Асандр, сатрап Карии, с которым у Антигона не было еще времени разобраться, к 315 г. до н. э., когда Антигон вернулся с Востока, бросил свои войска в Северную Каппадокию и осадил Амис[225]. Тогда, когда началась великая война между Антигоном и другими вождями, греческие города вдоль всего побережья Малой Азии несли бремя набегов враждебных войск. То, что в тот момент симпатии эллинов в Азии лежали на стороне Антигона, ясно из того, что Родос позволил ему строить корабли в своих гаванях[226]. Но они оказались в опасном положении. Силам Антигона приходилось быстро передвигаться вдоль побережья и по островам, чтобы отогнать врагов, нападавших на них. Амис и Эрифры получили помощь в 315 г.[227], Лемнос в 314 г.[228] Даже греческие города на европейском побережье Черного моря оказались в сфере интересов Антигона. В 313 г. он попытался послать войска на помощь Каллатию, который изгнал гарнизон Лисимаха и «завладел автономией»[229]. В тот же год Антигон довел до конца свою атаку на сатрапа Карии. Асандр, как Арридей и Клит, ввел гарнизоны в греческие города своей провинции. Об их освобождении громко говорится в манифестах Антигона. Его полководцы появились перед Милетом, призвали граждан к свободе и выгнали гарнизон из цитадели. Траллы тоже были захвачены (неизвестно, был ли там гарнизон, или просто там правили приверженцы Асандра). Кавн также был взят, хотя гарнизон держался в одной из двух цитаделей. Иас был вынужден заявить о своей приверженности делу Антигона[230]. Книд вскоре после этого фигурирует как дружественное Антигону государство[231].