По-человечески

I

Северусу нравилась Тонкс. Конечно, не так, как ему когда-то нравилась Лили — чтобы чувства захлестывали холодной морской водой, оседая солью невыплаканный слёз на губах, до боли раздражая все мелкие ранки; не давали вздохнуть ножом в подреберье, — но по-другому. По-человечески. Он ловил себя на мысли, что ему жутко не хватает такого человека в его тусклой унылой жизни: весёлого, неугомонного, неловкого. Приносящего с собой краски ярких волос, разлитого сока, вырвиглазных вязаных шарфов. При появлении которого хочется закатывать глаза и цедить сквозь зубы:

— Острожней!

И помогать не уронить чашку, ложку, подставку для зонтов, мантию. Или нет, мантию всё-таки уронить, и куда-нибудь уронить саму Тонкс. Например, на чисто-постеленное бельё в старом родительском доме. Находить на её обнажённой, шелковистой коже родинки и веснушки и гадать — настоящие или нет.

Северус чувствовал, как кровь приливала к щекам и не только к щекам... Мысли в последнее время всё чаще и чаще сбивались с отстранённо-дружеских на осязаемо-не-дружеские. На запах волос — сладко-химозный, раздражающий тонкий нюх, словно аромат жевательной резинки, — на тонкие лодыжки под молодцевато-короткими бриджами, на светлую полоску шеи с бьющейся под кожей жилкой. Раздражение выплёскивалось из Северуса едкими словами, неудачными шутками, оскорбительными намёками. Как всегда, когда ему был кто-то небезразличен. К счастью, Тонкс пропускала всё мимо ушей, едва задумываясь; хохоча, опрокидывала чашки с чаем, и горячий поток лился на стол, заливая коричневым документы и планы, стратегии. Всё летело в водоворот её темно-карих глаз и виноватого смеха. Иногда на дне её бесстрашного взгляда ему виделось семейное блэковское безумие. От этого по спине у него пробегала едва ощутимая дрожь, и становилось не по себе. А потом Тонкс превращала нос в пятачок, и всё начиналось сначала.

Как гелий надувает большой газовый шар в маггловском парке аттракционов, чувства полнили впалую грудную клетку Северуса с болезненного вида бледной кожей, редкими чёрными волосками по центру и вокруг сосков. Рёбра ширились, ширились, и, кажется, он действительно парил. Едва касался земной тверди самыми кончиками остроносых туфель, каблуки цепляли воздух, поминутно проваливаясь в пустоту.

— Ты какая-то грустная в последнее время. Может быть… может быть, выпьем кофе? — он обвёл взглядом её потускневшие волосы и опущенные уголки губ. Казалось, её глаза были красные от слёз. Эта картина так не вязалась с лако-красочно-фабричной её обычной внешностью, что даже он не мог оставить это без внимания. А заодно и…

— Кофе?.. Да, давай выпьем. Я сварю.

Северус чертыхнулся про себя. Это было ужасное приглашение на свидание. Настолько ужасное, что Тонкс даже не было нужды что-нибудь выдумывать, чтобы отклонить его. А пока Северус по-новой собирался с духом, её мышиного цвета волосы вновь взорвались буйством красочного фестиваля.

Химический запах вызывал тошноту, заползая в узкие ноздри, пульсировал в голове мигренью.

Тонкс выбрала Люпина. Люпин жертвенно принял её любовь. Северус вновь всё упустил.

II

Безрадостный серый пейзаж простирался до горизонта. Чахлые, ободранные какие-то, кустики полыни слегка колыхались потоками невидимого ветра. Северус растёр листик полыни в руках, оставляя на пальцах серую пыльцу, и вдохнул пряный горьковатый аромат. Он с трудом вспомнил своё имя. Оно охватывало его запястья, как наручники, привязывая ко всему тому, что он предпочел бы забыть.

Вокруг было душно и неприятно, хотелось скинуть мантию и сюртук, оставшись в одной рубашке, чтобы ничто не давило на грудь. Вот только мантия — это его броня, часть его самого, восьмая оболочка души. Как у древнего египтянина. За столько лет Северус нарастил столько защитных куполов вокруг внутреннего мира — искорёженного и выжженного, словно пустыня, — что отказаться от мантии было практически немыслимо. Он расстегнул верхние пуговицы и ослабил узел шейного платка — всё, что мог себе позволить. Волосы неприятно путал ветер, на горизонте собиралась гроза. Белые на чёрном вспыхивали молнии, но раскаты не были отсюда слышны. Всё утопало в предчувствии дождя, в молчаливой безрадостной меланхолии, в чувстве ожидания.

Северус продолжал неохотно переставлять ноги вперёд — просто потому, что привык не останавливаться, не давая себе ни малейшей слабости.

…Короткие топорщащиеся пряди волос, словно у тропической птахи, навевали кислотно-сладкие воспоминания, вот только он не мог вспомнить какие. Болезнено-горькие всхлипы дёргали в душе какие-то струнки, которые гудели, потревоженные ото сна.

— Почему ты плачешь?

— Я? Не знаю. — Она вытерла нос и дрожащие на ресницах слёзы рукавом. — Мне почему-то так невыносимо горько. Вот здесь.

Птаха показала себе на грудь — куда-то в область сердца, наверное. Хоть Северус и знал, как это глупо. Все чувства и мысли живут в нейронных сигналах, на кончиках волокон — сердце тут и вовсе не при чём.

— Мы знакомы? — Она посмотрела прямо и с интересом. Прищурилась. — Мне кажется, я видела тебя где-то.

— Понятия не имею. — Северус немного слукавил — она тоже показалась ему смутно знакомой. Сказалась привычка подмечать мельчайшие детали, но не делиться ими с собеседником, оставляя про запас, на внезапный удар. Ужасная привычка, если подумать. Не человеческая какая-то. — Вообще-то, да; ты тоже кажешься мне знакомой.

Вот так гораздо лучше. Задышалось. Духота отпрянула от висков.

Птаха приободрено улыбнулась. Её лицо всё ещё было опухшее от слез. Серое, как и всё вокруг.

— Ты здесь одна?

— Мы шли вдвоём.

— И куда делся тот, кто шёл с тобой?

— Он упал вон там, с четверть мили назад. Прямо в цветы. Странные такие, белые и вытянутые, на траву похожие.

— Асфодели.

— Думаешь? Ну может, без разницы. Упал и сказал, что никуда больше не пойдёт, что смертельно устал.

— И что потом? — Северус тоже подумал, что смертельно устал. И оглянулся в ту сторону, в которую показывала птаха. Так он решил её и звать про себя.

— Ну а я… я дальше пошла. Мне надо… понимаешь? — она с надеждой посмотрела на Северуса. В её огромных глазах отразилось грозовое небо.

— Ты не знаешь, что это за место?

— Понятия не имею. Но гроза идёт в эту сторону, и, по-хорошему, надо попытаться от неё убраться.

— Убраться от грозы? Что ж, это похоже на план. Идём.

Она протянула ему ладонь. У неё были длинные изящные пальцы и короткие обкусанные ногти. Она вся была словно слеплена из неподходящих друг другу по смыслу кусков: тонкие, даже где-то аристократические черты лица и короткие прядки по-плебейски отчекрыженной чёлки, изящные пальцы и обкусанные ногти, длинные красивые ноги и тяжёлые мужские ботинки. Северус усмехнулся. Он вспомнил вдруг её имя. Нимфадора. Ещё один разрозненный кусок мозаики, не желающий укладываться в единую картину.

Тут вдруг она остановилась и вновь повернулась к грозе. Та, казалось, стала и правда чуть дальше.

— Слушай… я не уверена, но… Но мне надо туда! — длиннопалой ладонью она махнула в сторону грозы.

— Нет, не нужно! — уверенно ответил он совершенно учительским тоном. И тут же скривился от скользнувшей в голосе бескомпромиссности.

— Нет, я уверена… просто понимаешь… Они говорили мне не ходить, говорили остаться, а я …

— Где остаться? — не понял Северус.

— Я не помню. — Нимфадора растерялась и беспомощно посмотрела на него. — А я их не послушала. Но я знаю, что должна всё исправить…

Ещё не договорив, она выпустила его руку из своей и зашагала в обратном направлении. Северус кинулся вперёд и схватил её за плечо, стараясь задержать…

— Ты же погибнешь! Погибнешь…

— Нет, не знаю! — с отчаянием в голосе отозвалась она. В её глазах вновь блеснули слёзы. — Но если я пойду с тобой, то совсем всё забуду. И уже не смогу никогда помочь ему…

— Кому ему?..

— Ну ему… — В огромных глазах проскользнул испуг и губы вдруг задрожали. — Я не помню. Просто я знаю, мне нужно… Пусти!

Северус отпустил её плечо, словно обжегшись. Кажется, им действительно не по пути. Он не собирался рисковать… не собирался уми… А чем он, собственно, рисковал? Кажется у него и не осталось ничего, чтобы кинуть на кон. Что-то подсказывало Северусу, что он все и так проиграл. Поставил все и ставка не сыграла. Продул всё и даже собственную жизнь. Полный банкрот.

Северус ускорил шаг и в пару мгновений нагнал птаху. Вновь взял её ладонь в свою, переплетая их пальцы. Они вступили в поле асфоделей. Гроза приближалась, а ветер развевал их волосы всё сильнее и сильнее… Грудь вдруг наполнилась не только ощущением потусторонности и нереальности происходящего, но приближающегося освобождения…

III

Льюису нравился июнь больше других летних месяцев. Тёплый, но не такой жаркий, как июль, и не такой меланхоличный, предчувствующий осень, как август.

Он бежал по полю позади родительского дома и из-под ног его вскакивали зелёные огромные кузнечики и взлетали капустницы. Льюис порой ловил их в банку, чтобы рассмотреть получше, но потом ему неизменно становилось их жаль, и он отпускал бабочек на волю.

Впереди замаячил старый одинокий дуб, возле которого была назначена встреча. Мари и Тедди уже были там. Они сидели прямо на траве по-турецки, друг напротив друга и о чём-то тихо беседовали. Мари пыталась плести венок из вереска, но у неё ничего не получалось — вокруг было уже полно измятых и выброшенных стебельков. В раздражении она совсем откинула от себя неудавшуюся подделку и наконец заметила его.

— Льюис! Мы уже устали ждать!

— Ну что, принёс? — спросил Тедди, с голодным нетерпением оглядывая руки Льюиса.

— Так точно! — Льюис развернул узелок, в который мама завернула пирог, порезанный кусочками, и бутылку молока для них всех.

— Ура! — Мари кинулась вперёд и обняла Льюиса за плечи. Её тёмные волосы были заплетены в косички, которые тут же стали лезть ему в лицо.

— Вот бы лето не кончалось, — радостно воскликнул Тедди, взял один кусочек пирога и, раскинув руки, упал спиной в сочное разнотравье.

Рядом с Тедди по обе стороны упали Мари и Льюис. Они стали смотреть на небо и проплывающие по нему облака.

— Мне вот иногда кажется, что наш мир кем-то нарисован, и за нами всё время кто-то наблюдает. Вон оттуда. — Тедди ткнул пальцем в кучевое пухлое облако, напоминающее откормленную болонку.

— Я думаю, это кто-то большой и добрый, — уверенно сказала Мари. Льюису нравилась её оптимистичность. — Я жду-не дождусь, когда нам с Льюисом тоже придёт письмо из Хогвартса. Правда ведь будет здорово, когда нам не придётся расставаться на весь год?..