Три куля черных сухарей

ОТЦЫ И ДЕТИ

Гости у нас расходятся, как правило, все сразу. Придет время, и вдруг кто-то вспомнит, что ему надо уходить, за ним другой встрепенется, тоже вспомнит — то ли дети одни, то ли поросенок не кормлен, тут же и третий поднимется — на работу утром рано вставать. И пошло: засобираются все, засуетятся. Хозяева уговаривают остаться еще хоть на часик, хоть на полчасика — самый же разгар веселью: разговоры пошли, песни наладились. Нет, не уговаривай, хозяйка, не остановишь: пришла пора. Да и самой уже время отдыхать, устала ведь, а после гостей работы сколько! Одной посуды гору перемыть — ночи не хватит…

Выходят на улицу всей гурьбой, впереди женщины — песни поют, позади мужчины — курят, продолжают неоконченный разговор или балагурят. Идут медленно, не спеша.

Мужики завели спор на вечно больную тему: «они и мы». «Они» — это наши дети, а шире — нынешняя молодежь. А «мы» — это мы, старшее поколение. И то, что в двадцатые годы было уже взрослым, и то, что повзрослело в сорок первом. Время как бы сравняло нас, и поэтому мы часто выступаем единым фронтом. Но нередко нам, среднему поколению, приходится воевать на два фронта — и со своими отцами и со своими детьми.

Сейчас как раз идет такая война: мы с Федором — моим ровесником и двоюродным братом — отбиваемся от взбунтовавшихся союзников — стариков, насевших на нас с тыла.

Спорят пока в основном двое — Федор и его отец Платон. Старик со свойственной ему манерой разговаривать то и дело «подшкыливал» сына, а тот спокойно, с улыбкой, не обращая внимания на его подковырки и не давая себя завести, отвечал отцу по существу. Платон упрекал Федора, а заодно и всех нынешних отцов и матерей в том, что они плохо воспитывают своих детей.

— Мы вас вырастили, как следует, — говорил он. — Нам за вас не стыдно, не подвели, испытания разные прошли. Войну! А вы кого ростите? Какиясь они жиденькие, теперешние… Одни ловчат, другие бурчат — недовольные, третьи волосья поотпускали и ходят, как святые печальники. Или — хулиганы, матерщинники. — Чтобы нанести последний удар, Платон даже остановился, обернулся к брату Гаврюшке, поднял палец. — Ты ж понимаешь, до чего дошли? В армию не хотят идти! Когда ж это было такое?!

Федор ухмыляется, ждет, когда отец выговорится, ответ у него уже готов, но он не спешит с ним, а сначала спрашивает:

— И много ты таких знаешь?

— Ой, боже мой! — засмеялся Платон. — Да сколько хочешь!

— У тебя уж, наверное, штук пять своих внуков. Хоть один среди них есть вот такой, как ты тут нарисовал? Мой старший, Вовка, служит в армии, офицером скоро будет.

— В армии! И он так просто пошел? А войну с Веркой забыл уже? Как она гнала тебя в военкомат, чтобы ты освободил его от армии?

— Да рази то она от себя? — перебил его Гаврюшка. — Оно теперь поветрие такое: как чуть, так бегут освобождать сыночка. — И непонятно было — то ли он защитил жену Федора, то ли хотел помочь Платону.

Платон посмотрел на Гаврюшку, с минуту подумал, кивнул:

— Ото ж и я ему о том толкую… — И опять к сыну: — Ну, ладно, старший в армии, хорошо. А младший? Он же волосатик у тебя и бегает с магнитофоном! — И засмеялся довольный: накрыл Федора.

— Ничего, — сказал спокойно Федор. — Он еще молодой, пусть побегает. Придет время, и тот постригется.

— Гляди, прозеваешь!

— Не прозеваю…

Разговор вроде шел на убыль, и вдруг его подхватил Гаврюшка, подхватил так горячо, будто эта тема долгое время пекла его до нестерпимой боли и не давала покоя.

— Дак оно ж, понимаешь, какая арифметика получается: чем больше человек имеет, тем больше ему хочется. Давай и давай! — Обращаясь главным образом к Платону, Гаврюшка заговорил сердито, даже раздраженно, вроде ему было обидно, что тот спорил как-то несерьезно, с ухмылочкой, с шуточкой. — Ты гляди сюда. — И он стал загибать пальцы: — Одежа, обужа, жратва — это ж всего сейчас по горло, голода они не знали и не знают, понятия даже не имеют, шо это такое. А возьми разные предметы — рази можно сравнить с довоенным? Возьми хоть эти… как их? Часы. — Он постучал по руке. — У кого их сейчас нет? Самый сопливый пацаненок уже с часами. А тогда у кого были часы? Вспомни. Ре-е-дко у кого. А велосипед? Это ж мечта была несбыточная! Петро наш только перед самой армией купил себе, а тут война нагрянула, так и не покатался. А до этого у кого был велосипед? Только у Гришки-баптиста, вон што на краю улицы живут. Два — на всю улицу! А теперь? У каждого мальчишки! Того мало — мотоциклы имеют, а то и машину. О фотоаппаратах мы и понятия не имели, патефон тоже один на всю улицу был — у Сашки Симакова. Теперь же фотоаппараты в каждой хате, да не по одному; транзисторы, магнитофоны, телевизоры — всего по горло. А работать ленятся, а в армию идти не хотят. А почему? От сытого корыта отрываться не хочется, трудно отрываться. Вот она какая арифметика получается, брат! Или как? — Гаврюшка обернулся ко мне.

— У кого так, а у кого — иначе… — не согласился я с Гаврюшкой. — Целину поднимали — молодежь в основном там работала, и, кстати, в очень трудных условиях. На Даманском тоже была молодежь, уже это поколение, внуки ваши, и показали себя очень даже здорово. А сейчас на БАМе?.. Так что всех стричь под одну гребенку нельзя.

— Ну это да, конешно… — нехотя согласился Гаврюшка. — Но все ж таки сейчас тунеядцев стало больше, чем было до войны. Больше хлыстов, которые боятся трудностев. Платон прав: шось с психологией не то, вывих какой-то есть.

— А может, мы склонны приукрашивать прошлое? Свое прошлое?

— Да че там красить! Ты возьми теперешние песни — разве ж их можно вот так заспивать в компании? Вон, слышишь, бабы спивають? Дак то ж песня — ей, наверно, сто годов уже! Или возьми моду: волосья поотпускали, ходят как пудели, а штаны широченные и с бахромами, будто занавески.

— Не все и у нас было нормально. Тоже носили широкие штаны — тридцать два сантиметра. И нас тоже осуждали.

— Да кто их носил! Тогда и нормальных-то штанов не хватало. Ты носил? — спросил он у меня.

— Я?.. Были и у меня. Правда, не совсем такие, как хотелось. А вот Жек носил.

— Это какой Жек? Дружок твой, што на гармони играет? Ну, а много таких Жеков было?

— И музыка была, которую осуждали, и танцевать запрещали…

— Не было такого! — резко сказал Гаврюшка.

— А танго, фокстрот?

— Ну!.. Это так, трошки было, — смягчился он, вспомнив свое. — Мы танцевали краковяк, «наурскую», потом полечку.

— «Барыню», — подсказал Платон.

— Во-во! «Барыню». И никто не запрещал — танцуй сколько влезет! — махнул рукой Гаврюшка.

— В каждое время, в каждом поколении есть своя мода, — продолжал я, — свои запретные плоды, которые старшие запрещают срывать в силу своего консерватизма, есть свои кумиры, идолы, которым поклоняются. И когда нынешняя молодежь состарится, тоже, наверное, будет говорить своим детям: «Вот у нас музыка была! Вот наше поколение было!..» Привычка к своему окружению с детства — это много значит. Мне тоже кажется, что мы содержательней жили, хотя промахов и недозволенного творили немало. Но это же не стало главным — вот в чем суть. А без промахов, наверное, труднее понять истинное.

— Дак это ж опять кому как, — возразил Гаврюшка. — Другому, может, промахи как раз больше всего по душе, и он всю жизнь так и «промахивает». Я о чем толкую?., И Платон вот тоже… О чем? Армия — это главное в нашей жизни, иначе нас сразу сожрут. Мы были молодыми — тольки этим и жили: ждали, скоро ли в армию! И если кого в армию не брали — это ж обида какая была! А теперь? Как повестка пришла — так мать в слезы, отца в шею — иди выручать сына, будто того на каторгу угоняют. Ты пойди в военкомат, посмотри — редко увидишь допризывника одного, а больше все с папой да с мамой, которые шныряют с кучей справок то к одному, то к другому начальнику. Если не удается совсем освободить от армии, добиваются, штоб послали куда полегче. А время-то сейчас какое? С покойное! Ведь не то што тогда было: то конфликт на КВЖД, то Хасан, то Халхин-Гол, то белофинны, то еще разное. И не боялись! А война началась — все пошли! Никто не сачканул!

— Были, сачковали.

— Кто? Я таких не знаю.

Я стал перебирать в памяти своих одноклассников и знакомых: Николай Шляхов — погиб, Сашка Толбатов — пропал без вести, Сашка Глазков — погиб, Иван Пыжов — погиб, Иван Костин — ранен, Миша Белозеров — партизанил, Илья Солопихин — воевал, Жек Сорокин…

— Ну, тот же Жек…

— Правильно! — чему-то, какой-то своей мысли обрадовался Гаврюшка. — Правильно! А ты воевал, и тебя два раза ранило, а могло и убить. А Жек на гармошке наяривал. Правильно, оно так и получается, как я говорю: Жек, у которого и баян был, и широкие штаны были, и жратвы — вот так, — Гаврюшка полоснул ребром ладони себя по горлу, — а на фронт не пошел! Почему? От сытого корыта гад не хотел отрываться? И при немцах потом играл — все ублажал их, и сейчас играет на свадьбах да на танцах, бегает как бобик. Вот оно и получается, што моя арифметика правильная: от жиру бесются! Так?

— Не совсем так, — не согласился я с Гаврюшкой, хотя против его убежденности, я чувствовал, все доводы будут напрасными.

Меня снова сменил Федор, он сказал:

— Дядь Гаврюш, так что ж, по-вашему, выходит, что нам надо теперь искусственно создать трудности?

— Кто так говорит? — развел Гаврюшка руками. — А, Платон? — позвал он на помощь старшего брата.

— Надо вывих в психологических мозгах лечить, — сказал Платон серьезно. — Мы накормили людей, обули и думаем: всё, свое дело сделали, остальное, то есть сознательность, само придет. Нет, брат, над мозгами тоже надо работать. Тем более што над нами другие очень шибко работают. Вон внучка моя, Кларкина старшая, бывает, поймает по приемнику, слышу — они нас так полоскают, так полоскают, што и не хочешь, а можешь закачаться. Нет, они не прямо, а хитроумно все это делают, исподтишка — я ж слышу, меня ж не обманешь, куда он разговор клонит. Тоже умные, паразиты!

На перекрестке встречная машина ослепила идущих ярким светом, разрезала их надвое — все сошли на обочину, по ту и другую сторону дороги. Песня смялась, женщины умолкли.

«Москвич» въехал в гущу компании и остановился. Из него вышел Никита — Карпов-старший. Низенький, плотный, вразвалочку обошел всех, поздоровался. Мне дольше других тряс руку, улыбался:

— С приездом!.. Надолго? Может, ко мне заехал бы?

С отцом поздоровался с последним. Тот положил руку Никите на плечо, спросил:

— Ты куда на ночь глядя? Чи случилось што?

— До вас… Завтра приезжайте к нам — Николая в армию провожать.

— Уже? — удивился Карпо.

— Миколку в армию берут? — всплеснула руками Ульяна. — Боже мой, как времечко-то летит!

— Уже, — подтвердил Никита. — И вы, мам, приезжайте. — И он полез в машину.

— Так ты што ж это, к нам и не зайдешь? — спросила Ульяна.

— Некогда, мам… Поеду. Там Надя ревет с утра… Гаврюшка толкнул меня:

— Слышишь? Ревет. А чего реветь? Два года пролетят, и не заметит. Парню армия нужна — для самостоятельности, для возмужания. А она ревет.